4мая

 

Утрсм пришел Шагов. Сел, курит, разговаривает евооб-ще». Я жду, когда он скажет что-либо о посеве, о работе. А он, наоборот, ждет — что я скажу. Как выпроводить его? Люди работают в поле, торопятся, а бригадир сидит, покуривает. Ни чему не научился.

Входит Лидия Волкова и с порога говорит Шагову:

—  Там  нечего  делать.  Нужно  другую работу...

—  Я   сказал   и   баста! — осердался   Шагов.— Там   иай-дется дела сколько хошь... Дано задание, делай!..

—  Тазд   нечего  делать! — застойчиво  повторила   Лидия.

Бригадир заикнулся было  возражать, но я его взял под руку, повел к порогу:

—  Иди,  иди... Покажи, разъяони на месте... Шагов с колхозницей вышли. Егоровна сказала:

—  Чурбан! Люди работать, он —  лясы точить. Так всю жизнь.

Не успел я сесть за чай, снова входит Шагов. Ругается: — Чорт нх возьми! Дат-ь ястгое заданье, они не выпол-няют...   Зам-етнли:   я   к   вам  зашел—иззодют...   Показать хотят, что я, мол, не даю заданиев... Ну, и народ! Такими управлять трудненько... Не каждый сможет...

—  Товарищ   Шагов,— сказал   я  сердито: — люди  рабо-тают,   а ты идешь  ко мке    без  .дела...   Неужели   тебе   не стыдно? Я тебя выпрозодил, чтоб ты был иа пашне, зозле колхозников распоряжался, торопил. А ты снова вернулся курить!  Это — безобразие!   Так мы к сроку   не   окончим сев!   Марья   Нозикова   работает  с бригадой, а  ты   здесь сидишь.

Я ругал Шагова, нажрая на него, отодвягая к порогу. Он смущенно слушал меня, пятился. Потом взялся за дверную ручку, лроговорил:

—  Я хотел опозестить вас... Сын у меня родился...  

Я от неожиданности не знал, что  сказать.  Ну, родился  сын... А дальше что?       

 

 

5мая

 

Сегодня у нас самый боевой декь. Последняй день ран-него сева. Мы самс- назначили этот срок, обещав яачаль-нику палнгготдела- Табакову аккуратно выполнить его. Вс-чера мы ждали с нетерпением. Что дадут подсчеты? Вы-полним ли контрольные цифры?

С утра  было  оч-ень   холодно.  Вет-ер   рвал,   подкидывал \ снежную крупу. В представлении отсталого колхозшка это означало верную  гибель   для посевов!   Означало—издсва-тельстзо советской властн  над  дедовскими -роками, существовавшимя в деревне сотни лет. Посевная революция! Но холод действительно не уступал, хотя все работали упорно. 

Одни верили в свое дело, а другие втянулись в работу и отступать было некуда. Таков Василь Степаныч. Он работает упорно потому, что надо кончить во что бы то ни стало. А- тут еще премии, лервое место в районе. С такими сдожными чувствамн люди работали.

Бригадирша Марья Новикова бороннла овес. Густо кружились вокруг нее грачи. Садились близко, шли степенно за бороной, как белые паразиты — монахи.               - ..

Я спросил Марью, почему она не пугает их.  

— Они   червячков ищут... 

Присмотрелся внимательнее: грачи идут тольхо по- свежему следу за бороной и не заглядывают в пахоту, на.ко-торую .то.дько. что разбросаны семена овса. Это меня удивяло.

—  Он найдет  червячка.-т— говорит Новикова, — наступит на кего одной ногой, другой   счищает   грязь. ..Тогда уж только в рот...         -

Голова у Марьи завернута в шаль по-зимнему.

—  Холодно!  — вздыхает бригадирша. — Рано... Картошку можно загубить.

Картошка была в будушем. Но лучшая колхозница этим  косвенно намекала, что я для овса   с горохом погода  еше холодна, посев рановат,         

Подошел красноносый Самсонов, одетый в дубленую шубу. Мерзлыми губами он прошамкал:

—  Нет тепла!  Нет того дух? у работника...  Поперечиг холод... Семь гектар в воде... Не подступишься. А больше нет земли.

Из этих слов понятно было, что председатель волнуется, теряет равновесие, впадает в сомнение. Его, вероятно, жалила та же мысль: Рановато». Оя, очевндно, дтаал: Это же дело позже лгожно сделать быстрее и лучше, с большим воодушевлекием». Самая прямая лвния нашеяьшгго сопро-гавлетя. Но и достажевия в работе были огромнк, П онк, конеччо, согревали Самсонова. Ветер, холод ведь по всему району. Но из всех колхозов района андрейцевцы сделали больпе, луше и раньше других. Василь Степаиыч ругался, плевался, ворчал, но пер. Перла и Сонька. А каждый час, каждая лпгнута незаметао увеличивали количествр, улучвдаи качество проделанной работы.

—  Вам-то   зачем вставать   так рано?—опять   пороннялась  с  нами. Новикова с бороной.— Мы хоть работаем, а вам зачем?        

—  :\ы его заложим ,в борону, — прошлепал- губамк.Сам-сокоз.                                                    

Когда я вернулся с Самсоновым в нашу избу, на столе стоял самозар. Комардин охлестывал морковный .чай с молоком. Он так медлил чаепитнем,  что злил.меня. Только что сняли председателя в Янинском колхозе, временно поставилп застенчивого Котова, которым нужио сейчас руководить, а Комардян сидит дома. Он должен с раннего утра быть там н помогать новому председателю, воодушевлять парш.                                                                ...

Я сидел у окна и разговаривал с Самсоновым о том, как мы сегодня будем рапортовать. Под окнами проходила гуськом группа, по виду — рабочих. Один из них, пьяный, в синей блузе, с котомкой за плечами, остановился против окна и громко начал материться:

—  Пошто  ты, такой-сякой,  надел   очки?   А?   В   очках! Ах, ты...

Давко знакомая хулиганская привычка ни с того, ни с сего подкдкраться к людяи, оскорблять их, тогда когда хулиган чтаствует себя в безопасности. в дашой обста--новке. Я развязал, веревочку у ставиа, открыл, а пьяный торопился наматериться, ие думая уходить. Я сказал ему:

—  Не лайся! Уходи. Он еше сильнее заорал:

—  А-а?    Очки   надел    и    думаешь—нельзя    тебя  материть ?

Я метнулся к постели, достал из-под подушки наган и, подбежав к окну, наставил дуло прямо в лоб пьяному. Он рванулся в сторону и, пригнувшись, утек за угол. Немного погодя вошла Егоровна и говорит тревожно:

—  Какой-то сукин сын, пьяный, присел за углом возлс моей избы и гадит... Что мне с ним делать?!

-— Не выдержал? — засмеялся Самсонов. — Уйдет.

Пришла телефонограмма из райзо о сообщении: какие колхозы в районе Фетенинского сельсовста заканчивают сеаз. Я ответил официально, что ранний сев оканчивает Андргйцевский колхоз сегодня... Весь сев обещает окончить восьмого.

Передал я телефонограмму за своей подписью. И вдруг напугался: А не обманызает ли меня Самсонов в цифрах выполнения?» Стало не по себе.

Вошел конюх  Данилов,   прокартавил:

—  Рыжая кобыла ожеребилась! Сейчас. Присутствующие пркняли известие с радостью, с вопросами:   

—  Жеребчик?     

— Кобылка?                                                         

—  Жеребчик. Карий. Весь в отца. Ожеребилась на ходу... Возле избы товариша Заваляпиша.  Щла бороновать, дошла до ихней избы и повалиласъ. Мы жеребенка на половике стащили в конюшню.

Через полчаса я был на конюшне. На голом, но очень чистом полу лежал карий жеребчмк, осмысленно погляды-вавший вокруг. Он был мокрый, водил мордой, пытаясь встать на длкниыс тонкие ноги. И не мог. Ноги были вялы, как резиновые.

—  Положи    его на мягкое, — сказал я    конюху, — а то здесь холодно.

Данилов перенес его в стойло,   к кобыле. 

Рыжая  здоровая кобыла радостно  заржала,  начала целовать своего мальца в губы,  облизывала и смотрела ласково, как всякая мать. Из другого стойла глядела с удивлением на жеребенка сивая  кобыла   (дочь  рыжей),  И мяс

220

ясно,    какое    осмыслеиное,    глубокое    проявление увств у лошадей.

 

Вошел в конюшню секретарь:                             

— Я  к вам,  Александр Иваныч,— начал он,— песь  его :ери, привели арестованного из Покровского... Велят дальше сопроводить... А у нас нет ня людей, ни оружия. Привели двое: один с револьвером, другой с дробовиком. Сдают нам, а мы не можем принять. Нечем нам окарауливать. Как  быть?                                                     

—  Как хотите, — сказал я, — тут ничем помочь  вам  не могу. Пусть провожатые ведут его    дальше, в  Ильинское. Там есть милиционер. Или позвоните по телефону, чтоб он пришел и взял арестованного.   

—  Наверное, арестант важный, — бормотал Курников. — К десяти годам. Бежал из Кашяна.

Курников ушел. Является Шагов. Тихо, по-птичьи, подходит ко мне, щурится от близорукости.

   — Я к вам, товарищ Завалишин,— шепчет он.— Сейчас у председателя сидит один.    Нанимается к нам в пастухи. Старик хорошо понимает скотину, может даже лечить, но лиишенец. Бывший кулак, семидесяти лет. Можно ли определить такого в пастухи к нам? Или не полагается? Как по закону?                 

  Я сказал, что к общественному стаду допускать лишенца не нужно.

 — Я тоже так думаю, — оживился Шагов. — Раз он лишенец, не имеет полного права находиться при скотине...

Мое мнение такое... Я так сказал Самсонову. И побежал узнать, какое будет ваше распоряжение.— Шагов заговорил о себе:—Я тоже дежурил в пастухах, когда по очереди стерегли стадо. Про меня сразу сказали: Шагов сумеет лучше всех пасти...» И я доказал. Я, бывало, окружу стадо, все коровы ложатся. А другой — вышел пасти на второй день — семи коров не досчяталтсь!

:Шагов разболтался, и я никак не мог отвязаться от него. Наконец я двинулся по направлению к полю. Он отстал.

— Я так и скажу Самсонову: «Не может лишенец находиться прн стаде»! — уходя кричал Шагов.

Вошел в избу и сел работать. Но опять появился секретарь Егорыч. Почтительно  говорит:   .   

— Вас к телефону товарищ Табаков.             

Дорогой Курников рассказьшал об  арестованном:

—  Песь  его дери... Два раза  кидался    бежать... Ружье наставляли:  «Ежели побежишь— стрелять будем!» Дурочку разыгрывает... «Домой, говорит, хочу»... Я ему говорю: «В Кашине твой дом!»

Табаков звоиил по двум вопросам.

—  Первое,— говорил он! неторопясь,— нужно будет арестовать кулака Леонтьева из Глухина. Первого мая он избил там женщкну.

—  Хорошо ,— оказал я, — а куда мне после ареста девать этого кулака?                   

—  Вели Шмелеву отправитъ в Ильинское, к нам... Ну, а как с рапортом о засеве ранних культур?

—  Вечером будем рапортовать,  — сказал я.

—  Ты, говорят, уже сообщал в райзо об окончаиии?

— Сообщил, что аидрейцевцы закакчивают. Райзо запрашивало: «Какие колхозы заканчивают». Я и сообщил.

—  Ну, хорошо, — сказал  Табаков, — бывай!..

Мне почудилась в словах Табакава ревностъ и подозрение. Почему я, уполномоченный политотдела, не ему первому сообщил по инстанции, что андрейцевцы вот-вот кончают. И от того, что и райзо и политотдел наседают на меня с вопросами о днях, часах и минутах конца раннего сева, — я стал волноваться.

Комардин опять разбирается в буматах. Для кого он составляет свои сводки, записи, цифры? Непонятко.

—  Вот тут я учел,  Александр Иваныч, сколько падает на    бригаду... По первой    бригаде столько-то,    по второи стоАько-то... А по третьей Добров не дал мне свсдений. Он вообще  отказывается  давать  мне  сводкИ-

222

'— Оштрафуйте на гять Трудодней, и будет Давать, — говорю я. 

—  Совсршенно    правильно,  —  соглашается   Комардин, 'будто без меня он не мог додулаться до этого. Он начинает пространно жалозаться на неполадки  в колхозе, сообщает мне  массу  ничтожкейших   упущений.    И  все   это  с одной точки зрения учета.— Я спрашиваю счетовода:   А  сколько у   тебя?»   Он   отзечает:    Не   знаю».   Учет   поставлен  слабо. Руководство не знает,   сколько   чего   к   так   далее. Социалистического учета  не понииают!  Я  говорю   новому председателю  Котову:   Сколько ж  у вас на сегодняшний дснь   того-то?»   Он   годорит:   Не   знаю».   Куда   это   го-дится?  

Я чувствую, что Комардин в колхозе сидит только на учете, пишет свои карточки, выдумывает ведомости, но чего-либо практического из этого не черпает. Я спро-ил:                                                                                    

—  Сколько вспахано и сколько засеяно?

—  У меня нет этих сведений. Но завтра  я их принесу вам. Составлю особую табличку...

Таблички заедают Комардина. У него неистребимая страсть к ним, и потому, что он практической помощи колхозу не оказывает, дружеские чутзства, которые во дгие бы-ли к нему, — стали постепенно охлаждаться. Я злюсь утра-ми, когда он, после чая, сядет за стол, неторопясь раскладывает свои маленькке сводки и начинает писать чернильным карандашом. Особенно он делает это с наслаждением тогда, когда я сажусь писать. Я мучаюсь: С чсго начать?» А в это время к маленькому жиденькому столику подсаживается Комардин и начинает строить таблицы, пошатывая столик. мне приходятся слушать, как он дышит волосатыми ноздрями, сопит, шмыгает и звонко глотает слюну. Потом присядет дебелая Егоровна, певучим голосом от нечего делать заведет глупейшуго историю:

—  Когда меня только еше привели... Или нет? Вру! Меня ещс не приводили... Так вот была покойница...

г.

Егорсвна рабскажет, как огнекный змей лрилетал к по-койниие, пзувечил ее: выворотил глаза, поцарапал шею и так далее.

Потом спрашивает:

—  Ну, брать председательского   петуха?  А то    завтра вам кушать нечего... Вода и вода...

—  Сколько стоит председательский петух?— спрашивает важно Комардин.   

Председатель говорит десять, а председателъша тринадцать...    

— Дорого... 

—  Ничего   не    дорого, — убеждает   Егоровна, — я    вам его   разделю  на  три  дня — по  четыре рубля  с  хвостикош за день на двоих.   А с одного два.   Петух хороший, — видела.

—  Нет, ты найди петуха полроде, да подешевле. Председательский дорог.

—  Тогда берите соседкиного.  Одиннадцать рублей.   Петух поменьше, но-молоденький... Я сейчас побегу... Кто из вас колоть-то будет?

— Я не буду, — сказал Комардин. — Я раньше быков колол. И вот однажды...— Он прокашлялся, прешел к по-рогу, плюнул и проговорил: — Однажды привязал здоровеяного быка и начал резать... Вдруг он кА-ак рванул веревку, развязался! Из горла кровь полыхает, а он уставился на меня вот так...— Комардин показал Егоровне и мне широко открытые глаза.— Вот так вот... У меня нож вьшал из рук... Бык свалился. И я тоже,— в обморок. С тех пор не колю. На сегодняшний деиь я решительно боюсь колоть... И быков и кур.

Егоровна  поохала, потом заторопилась:

— Ну,   я    пошла    за   соседкиным   петухом.    Резаку-то найдем.

Вошел   комсомолец   Власов.    Он   был   одет   в   большой тулуп и валенки с подщивкой. Вошел и закурил мой табак.

— Покровский     Почтарь  Федоров     проиграл     в   карты Двести  пятьдссят   рублен   казенных   денег, — сказал  он. —Стрелял из нагана в картежников.

—  Ты  это хорошо знаешь?

—  Хорошо. 

Надо   было  сходить   прозерить. 

Но в   это время  вошла

Егоровна. Увндев Власова, она сказала весело: 

—  Зарежешь петуха нам? Комсомолец встал:   

—  А что ж? Давай топор, и где петух?

—  Петух в лукошке, а топор у дров. Пойдем. Прншсл я  в ссльсовет и  позвонил в Покровское. Никакого отвста. Тогда я соединился с Табаковым И рассказал ему о Федорове. Табаков велел передать Шмелеву, чтоб арестовали Федорова, отобрали наган и прислали в политотдел. И опять добавил:

—  Сегодня рапортуешь?      

—  Да! — ответил я.  

—  Жду!       

Через несколько минут вошел Самсоиов.

—  Ну, как у тебя дела? —спросил я его.  

—  Нет еще сводок за сегодняшний день, — сказал он смущенно.  

Я понял, что ранний сев сегодня не будет закончен. Брало беспокойство: А вдруг мы обещания не выполним?» Позор! Я всякими способами старался узнать у Самсонова результаты сегодняшнсй работы, но старик хитро увиливал. Допустить просчет во времени и в силах такой осторожный и всесторокне предвидящий человск, как Самсонов, не мог. Просто им руководит очевидно скрытое предубеждение протиз раннего сева.

Я вспомнил слова Василь Степаныча: Если мы посесм рано,—сразу все поспеет,—нехватит рук убирать! Гибсль!»

 

Вечером правление колхоза с бригадирами собралось в сельсовете. Там был и Клюкин. Зажгли лампу, расселись, но говорили о посторснних вешах. Старались не встречаться глазами. До решителыюго момента. Но у меня надежды воскресли... Нс может быть, чтоб Самсонов с бригадирами, назначая срок пятое мая, не сдержал обещания.

—  Ну, давайте подсчитывать! — сказал я наконец.

—  Совершенно   справедливо, — вздохнул Самсонов. Зашевелились.

Я взял лясток с контрольнымчг цифрами и счеты:

—  Сколько выполнено овса? — спросил я председателя.

—  Осталось выполнить чуть-чуть! —ответил он. — Один га восемьдесят восемь сотых...

—  А лен?

—  Льну  осталось   чуть-чуть  больше:   пять  га  и  шестьдесят четыре сотых. Но мы доделаем лен  завтра  с  утра... Кинем всю тягловую силу на лен—кончим.

—  По остальным культурам?—спросил я.'

—  По остальным с превышением, — громче сказал Сам-соиов: — гороху по плаиу нужно было два га, мы дали четыре, сорок восемь сотых. Вика — сто процентов.. Клевера по плану пять га, а мы дали восемь.

—  Сколько нехватает га, чтобы считать оканченным ранний сев? — опросил я. И мне стало ясно, что рапорт сегодня не составится.

—  Пустяк!—сказал   Самсонов.   Один   га   воеемьдесят восемь овса и пять шестьдесят четыре льна. Вот и все.

—  А как вы считаете, дорогие товарищи?—вступился Клюкин.

Он был похож на маленького паучка. Сидел все время смирно, выглядывал из-под козырька большой кепки. Клюкин стал угрожающим.

—  Как вы     считаете?—спросил  он     Са.мсонова. — Вы счятаете,— у вас  нехватает  до конца  около  семи  га  овса и льну, А семь га картошки куда девали? А под пар еше два га картошки где?

—  Картошка—не ранняй сев,—бормотал Самсонов. -— Мы счнтаем только зерновое, раннее. А ты кладешь все.

—  Нет,   Извиняюсь! — восклнкнул  Клюкин. — Вы   считаете по-своему, а я буду считать по-советски. Сколько у вас яровой клин?—спросил он меня.

— Пятьдесят четыре га, — ответил я.  

—  Ничсго   подобного! — сказал  ехидно  Клюкин.   И начал накидывать костяшки. Чикал-чикал, нахлестал семъдесят девять га.— Сколько у вас выполнено?

Самсонов  глухо проговорнл:

—  Выполнено?    Выполнено — я   сказал:     двадцать   два овса, пятнадцать льна, га вики, четыре гороху...

—  Гороху   сей    хоть    десять,— издевался    Клюкин,— а нам нужно по контрольной цифре только два  га. Что переработано,  не  в счет. А  нехватку  других культур  давай. А у вас нх нет! Сорок выполнили, а с вас требуется семьдесят девять. Где же вы кончили, товарищи? О чем вы будете сегодня рапортовать в политотдел?

Клюкин уставился на меня победным лобовым взглядом. Я вздрогнул.

—  Что-то не так ты говоришь,— сказал я спокойно, но теряя почву. — Откуда ты набрал семьдесят девять, когда по   контрольным цифрам   сказано;   яровой  клин  пятьдесят три?

—  Совершенно справедливо,—ожил Самсонов. Заспорили. Бригадиры и члены правления смотрели нам в рот. Не понимали, в чем дело, несмотря на то, что вся земля была им знакома, как их собственная постель, И по качеству и по количеству. Они думали, вероятно, в это время, что действительная земля, которая состоит из земли, остается неизменно зсмлей, давным давно им известной. Но еземля» на бумаге, еземля» в цифрах является непонятной еземлей»: прыгающей, сокращающейся и растягивающейся по желанию или капризу каждого из спорщиков. Марья Новикова, глядевшая боязливо с открытым ртом на Клюкина, время от времени спрашивала шопотом Самсо-нова:

,— Одно га нехватат какой земли?  Которую вчера кончили?    

                    месте,   как же   не-

— Нет, всей...

—  Как же это всей?.. Вся   земля   на хватат?

—  Она вся на месте, да гсктарье не сходится...

—  А чё им  не сойтнсь? Все целы... Она шмыгяула носом и сказал громко:

— Вы спросите меня:  какой земли   у   вас нехватат?   Я скажу вам, где она. В моей бритаде или у Шагова...   Клюкин ответил снясходительно:

—  Тут,  товарищ  Новикова, твоя    христеристика  земли не  нужна...   Нужко  количество,   А  у  вас  ее  нет!    Земля

   лежит,  ио по контрольным цифрам она не выполнена. По-нятно?

Не обладая достаточными арифметическими знаниями, Клюкян авторитетно прирезывал андрейцевцам столько земли под видом незасеянной, что колхозничш не узнавали границ своей пашни. Путались в том, что им было хорошо известно и высчитано, как выражался Шагов, егогульками». Клюкин проделывал это для того, чтоб взять на испуг Самсонова и доказать, что незасеянного (значит невыполненного) осталось еще очень много и рапортовать сегодня не о чем; Он хлестал костяшками, вычитал, складывал и наконец спросил с торжественной злобой:

— Хотите, я вам по-своему, по-советски скажу, сколько процентов у вас выполнено?

—  Сколько?—боязливо  спросил Самсомов.

—  Шестьдесят процентов!—отчекаиил Клюкия и швырнул счеты.

Все перегляяулись, а  Самсонов, как уличенный, опустил глаза.

—  Откуда шестьдесят?—спросил он иесмело.

—  Оттуда ж!

Было неприятао от этой истории. Я чувствовал, что Клюкин  порет чепуху, но как опредслить точно понятие ераннего сева»—я не знал. Таблица контрольных цифр не давала никакой возможности расшифровать это понятие неподготовленному   человеку.   Поэтому   я   стал   бить   Клюкина по арифметике.

—  Сколько всей земли у андренцевцев? — спросил я.   

—  Сто семъ  га, — отвстили все.   

—  Сколько под озимые?

—  Двадцать тря.

—  Сколько под пар? — Двадцать.

Я начал вычитать из ста семк сорок три, получилось шестьдесят четыре.

—  Сколько под клевером?            — Десятъ посеяно.

Еще сбавил десять—получалась наша цифра: пятьдесят четыре га ярового клина. Я воодушевился, спросил Клюкина:

—  Может быть  у  андрейцевцев    где-нибудь  еще земля под какими-нибудь культурами?

—  Откуда же? — спросила Новикова удивленно.

—  Не   должно  быть,— вяло   проговорил   Самсонов. Я повторил вопрос Клюкину. Он растерялся:

—  Всего земли у них сто семь га!

Но снова начинает волынку с костяшками, с цифрами в своем понимании. Он так напорист, что я пасую: еМожет быть я знаю арифметику лучше его, но он знает еще что-то лучше меня?» А оказывагтся, дело проще: он смешивает разные цифры в одно, к ним прпбавляет считанное. Вот и все.

Я звоню Табакову:

—  Ага,  с  рапортом?—откликнулся   он.                      

—  Подождя. Разъясни сначала. Вот тут мы считаем...

Я сообшил содсржание спора Табакозу. Он высчитал и сказал через минуту:

—  Вами недоделано раннего ссва всего ссмь га.

—  Значит мы сегодня не кончили? — спросил я.

—  Значит да! — ответил насмешливо Табаков.

—  Завтра кончим ссмь га и рапортуем...

— А зачем обещали пятого? — строго спросил Табакон, Мне нечего было отвечать. Было стыдно. Го-настояшем?. И обвинить было некого. Вина рассасывалась на погоду, на людей, на лошадей, на сбрую, на бригадиров. Становилась неуловимой. А конкретным виновннком этого оказывался я. Я обещал  к пятому, но не выполнил своего обещания. После разговора с Табаковым я расстроился. Говорить с колхозниками нё хотелось, да и не о чем. Сказал с раздражением:

—  Теперь я  не ручаюсь  за ваше первенство по району. За эту ночь кто-либо вылезет вперед.

—  Совершенно справедливо —подтвердил Самсонов.

—  Когда  же  кончим?—спросил я.

Колхозники   заговорили,   заспорили,   стали   соображать, подсчитывать.   Самсонов  говорил:

—  Земля приготовлена, но вся под пшеницу... Ежели бы не пшеница — живо-два мы. Тут плюнуть... На полдня работы... С утра раскидаем овес, тут же боронить. И к вечеру конец... Чтоб к одному уж... Кончили и все. И так надо, и эдак надо. Все одно — надо. Развязали руки и все тут...

Я впервые услышал, что Самсонов берег приготовленную землю под пшеницу. Это тоже задержало. Он обратился ко мне:

— Товарищ  Завалишин,   не  сердись.   Завтра,  пожалуй, сможем. .

— Не пожалуй—сказал   я,— а   говори   прямо:   сможем или не сможем.

—  Сможем? — повернулся  Самсонов  к  колхозникам.

—  Сделаем, — вздохнула Марья.

-— Моя бригада   не отстаяет,— добавил   Шагов воровато. Он привык к тому, что его всегда считают отстающим.

Я понял, что вкуса у колхозников к первенству в районе совершснно не было. Равнодушие к первенству даже в том случае. когда это первенство почти в руках, близко, и запах его чувствустсй.

— Лександр   Изазгыч! — сказал     Самсонов.— Мы   сделаем, но только завтра у нас опять Горбылев четырех лошадеи берет. В Кимры... На обувь...

Досадно! В самую напряженную минуту конца сева вдруг выхватка четырех лопладей! На два дня.

—  Нельзя ли задержать им лошадей до завтра? — спросил Самсонов.

—  Если ты кончишь завтра, я могу задержать...

—  Сделаем!

Ударили по рукам и разошлись, возбужденные надеждой на завтра. Но я пришел к себе в избу пристыженный, обиженный, в подавленком настроении.   Я   видел  тысячи   мешаюших причин. Почувствовад,   что,   несмотря   на   полное согласие с моими рассуждениями, с моими убеждешями и предложениями,—у колхозников     имеется     своя    логика, своя философия в отношении к севу. И ко мне. Потолкавшись с месяц в деревенской гуще, вдруг приходишь к выводу, что хотя ты кулака здесь не видел, не осязал, но дух  его еще незримо витает. Давит тяжелое наследие прошлого  и его вековых привычек.   

Пошел в Янино взглянуть на ясли. По пути зашел в избу Шагова. За столом сидит старуха Новикова, пьет чай. Бледная роженица лежит на железной кровати под белым тканьевым одеялом. Рядом на табуретке корзинка с ребенком. В комнате светло, просторно, чисто. У Егоровны в избе куда беднсе. Вместо лавок у Шагова стулья, табуретки, скамейка, в простенке большое зеркало, портреты вождей. У роженицы впалые голубые глаза. Она испуганно смотрит на меня, потом слабо говорит:

—  Садитесь, товарищ... 

Старуха засуетилась, усаживала меня чай пить.

—  С  сыном поздравляю! — говорю я.— Крестить думаете   илн октябрить?

—  Без разговоров октябрить! — ответила Татьяна Новикова.— Какая польза, ежели поп бултыхнет в купель?

—  А мать как думает? — спросил я роженицу.

 ответила она.

 

—  Я хотела крестить, Меня покоробило.

— Лучше   бы  по-советски,— предложил   я.— Сын   колхозного бригадира... и вдруг иметь дело с попом. Нехорошо.

—  Нечего  я говорить, — поддержала  старуха,— Хватат, надурились. Надо по-настоящему... Нам такого бога надо, чтоб указывал, как лучше жить...

—  Подумаем...   Не  к спеху, — проговорила роженица.

—  И думать нечего!.. Уетроим октябрины,   да и   все. Я речь скажу! Я    наслушалась этих речей    в домзаке... Наизусть все знаю. — Старуха встала в позу посредине комнаты,    заговорила     басом:—Товарищи!     Международное положение у нас...  Не  было  еще  ни  одного  земного   шару... Пролетариат всего миру...    Эксплататыры глядят на нас!..

Хозяйке неприятно было слушать старуху. Она повернулась к стене и водила пальцем по обоям... Но меня она, видимо, стеснялась. Посмотрела, говорит:

—  Сделаем, как лучше.

—  Лучше октябрин ничего не придумаешь, голубушка,— сказала весело старуха.

Роженица поднялась с трудом, ссла в постели и сказала недовольно:

—  Шагову угодить хочешь?.. А он ведь на словах только. Перевернись власть, он в церковь пойдет... Болтун...

Старуха  удивленно   посмотрела   на   роженицу,    раззела руками:

— Плевала бы я на твоего Шагова! Что мне Шагов? По-людски жить хочется! Ежели мы сами не умели, пусть хоть ребятишки по-новому растут. Мне скучно умирать без бога. Но прямо скажу — не верю. Бог там, где нас нет. И ничсго нет... А от этого мало радости.. Поздно говорить об этом, а сказать надо.

Я ушел, не добившись определенного решенья матери об октябринах. Она была упряма. И я н когда не думал, что жена Шагова в этом отношении отсталее мужа. Корни прошлого  встречаются   неожиданно там,   гдс  их   совсем не подозреваешь.

Подхожу к яслям. Вижу в окно — мелькают люди, беготня, стукоток И детский рев. Открыл дверь и поразился: на скамье сидят рядом три няни, не шелохнутся. Как на съемке, псред фотографическим аппаратом. На руках у них по ребекху. Но дети так жутко орут  и бьются, что нянькам  приходится с трудом держать их. На подоконнике застыла в задумчивой позе руководительница Клюкина. Все смотрят на меня с явным страхом.

—  Почему  кричат дети? — спрашиваю  у нянек. Молчание.  Я. подошел к  крайней няне, чтоб  заговорить с ребенком, но тот визгнул сильнее, отвернулся, стал прятаться. Было ясно, что руководительницы, испугазшись моего появления, перепугали и детей. Как я ни старался ласково заговорить с детьми —ничего не выходидо: дет  дрожали и ревели.                                                            

—  В чем нуждаетесь?—спросил я, чтоб как-нибудь втянуть нянь в разговор.                         

Но Клюкина  отвечала сухо:

—    Ни в чем...

—  Охотно ведут матери детей сюда?

—  Охотно...     

Так тесно, в неразрывных узлах, переплетается новое со старым, хорошее с плохим. Нужны настойчивые усилия, чтоб вытравлять, выжитать, выкорчевывать старье, гнилье, дичь. И растить новую светлую жизнь. 

 

 

 

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ ►                                                                                              ВЕРНУЬСЯ К ОГЛАВЛЕНИЮ▲