21 апреля

     

Комардин сказал, убирая свою подстилку:

—  У нас в избе единственная муха и та на печи,— смеет снижаться, как сказать, в своем полете от холода.

В окна дул ветер. Через дорогу виднелся маленький прудик. Вода от ветра морщилась свинцовой рябью, походила на шкуру движущейся змеи... Мальчишки на берегу устраивали плот — кататься.

—  Какая в это время пашня?! — вздыхала   Егоровна.—  Семена губить, лошадей морить. Раньше   Егория    никогда не выходили в поле...                                                    

—  Раньше у вас   дедовские  привычки  были, - отвечает Комардин, — а   сейчас  мы  боремся с ними.

Он набирал в рот из кружки воду, выпускал ее в пригоршню и мыл лицо. Другого способа умываться он, видимо, не знал.               

Вошел раскулаченный с сумкой. Егоровна растерялась, озабоченно спросила:

-  Что   тебе?   

—  Выдь на минуточку...

И скрылся. Старуха бормотала:

—  Терпит за жену.  Дворянка.  Имела поместье, шестьдесят десятин земли. А теперь вот раскулачили.

—  А сидельцем  винной  лавки не  был? — спросил Комардин.

Она удивилась:

—  А что ж такого? Батрачил Николашке. Кровь у нас разная в семье. Один брат — кулак. Другой был коммунистом, — хоронили  в  Кимрах  с  музыкой.  Сестра — колхозница. А я — единоличница.

Когда Егоровна ушла, Комардин начал знакомить меня с колхозами.

—  Давай прежде всего об Янинском, — попросил я.

 — Колхоз развалится, — вздохнул Комардин, — если, как сказать, не будут приняты решительные меры.

 

Комардин разложил на столе тетрадочки, листочки, бормотал над ними, перечитывал баском, вполголоса, потом начал говорить, как оратор:                                                   

—  В Янинском колхозников на сегодняшний день по моим данным всего девяносто восемь человек, Налицо имеется шестьдесят шесть  человек.   Остальные  в  отходе.   Колхоз разбит на три бригады по двадцать два человека. Бригадиры: Добров, Петров и Костюгов. Тягловая сила — двадцать шесть лошадей,  упитанностъ  средняя. Грубым  фуражом, из расчета четыре центнера на голову, обеспечены. Но комбинированных   кормов   только   на   одну треть   нормы. Посевная площадь сто семнадцать га. Овса пятьдесят га, льна тридцать восемь га, картофеля десять га...        

 

Комардин опять «загакал».  Зацифирил. Но я по этим цифрам и «гакам» никак не мог представить картины.

—  А настроение колхозников?— перебил я.    

—  Настроение?   Настроение   летальное...   Неразбериха..

Вот семян нехватка на четырнадцать центнеров...              

 

Вошел парень, белобрысый, с открытым веселым лицом  

От дождя он выглядел худым и бледным.

- Вот как раз товарищ Петров – оглянулся Комардин, - председатель янинского колхоза.

Поздоровалясь. Петров, как бойкий комсомолец, приятным голоском, с ухмылочкой, перебрасывался с Комардиным шуточками о погоде, о севе, слегка шепелявил.

—  Почему не хватает льносемян?—спросил я.    

—  Почему не хватает?—звонко сказал Пётров.— Не хватает потому, что прежнее правление сгноило семя.

И сейчас сидит. Нашему колхозу теперь  никто те верит. Пуда овса не доверяют!

—  Почему?          '

Петров улыбается:                                            

—  Потому, что мы никому никогда не платим.

—  Как же вы теперь  с  семенами?

Петров передохнул и начал снова быстро, точно передавая заученное наизусть:

— С семенем теперь дело затянулось. Я дал распоряжение мобилизовать внутриколхозные ресурсы.   Собрали   на все сто  процснтов.  Многие  артачились,  увиливали.  Но провел свою директиву в жизнь, Потом показали мы это семя агроному Бухтареву, он к говорит: «Ваше семя гнилое» - голос у Петрова понизился. – Кинулся в Кимры, бегаю по всем организациям.  Ну, там мне говорят: «Поздно». - Петров думает и  добавляет: — А некоторые  колхозники очень рады.  Сдали гнилое семя, а осенью будут требовать хорошее.

- Что у вас ещё из неполадок? — спросил я.     -

- Все, - ответил Петров спокойно, но Комардин спросил:

- А   почему  про   сеялку  молчишь?   Тринадцатирядиая этиусеялка в амбаре лежит два года, и они её не используют.

 -Она тяжела. На паре её не увезти. Застрянет. А к  трактору не прицепишь.                                            

Чувствовалась какая-то невязка, Два года сеялка стоит без дела. Странно.

 — Проверяли вы ее на лошадях? — спросил я.     

-Нет.                                                 

-Почему же?            

Она еще не собрана.

—Обращались в МТС, чтоб ее собрали? 

__ Нет. 

Комардин разволновался:

— Махинация ваша с сеялкой  ясна. Руками сеять выгоднее.  Можно,  как  сказать,   растягивать  сев  на   сколько угодно. Можно ссвцу кур своих кормить доотвала!

 

Петров  его не  слушал,  взглядывая на меня.  

— Вот и все... Можно итти?—спросил он несмело.

—  Надо решить с семенами,— сказал я.

—  Пойду опять в Кимры. Потолкаюсь.        

 

 Вошел Самсонов с мешком картошки.  

—  Надо, думаю, кормить начальство, а то убежит,—шутил он, но в глазах была насмешка.

 

  Когда Петров ушел, вошла старушка.  круглая, румяная.  Поздоровалась.   Самсонов спросил ее:  

— Ты что, единоличница, по такой грязи шляешься?'

— А кому какое дело?— огрызнулась старуха. Председателъ  засмеялся. —   У этой тоже  дочь  в Москве. Поддерживает. А без дочери давно колхозницей была бы.    

—  Дочь не при чем.  Стара уж я в колхозницах ходить...- Старуха помялась и сказала мне: — Можно вам одно дельце рассказать?

—  Давай.    

— У меня жил на квартире поп.  Молодой, который теперь в Янинском. Ну, конечно, пьянствовал, дурил. Я его выгнала.                                                  

—  Врешь!— перебил Самсонов.—Ты его не выгоняла! Мы   тебе намекнули...  Нам приезжих  на квартеру негде ставить.                    

—  Ну, все-таки я ему сама отказала... Теперь на великий пост иду в церковь исповедываться. Подхожу к нему, а он мне на всю церковь как заорет: «Проституток я не исповедаю!» Ну что ж! Заплакала я и ушла. Думаю, бог меня без  исповеди   видит,— какая  я есть    проститутка.    Была мужниной женой. Детей воспитывала. А теперь через эти подлые слова в церковь перестала ходить...                         

Я спросил старуху:                                                                 

— Что же тебе нужно от нас?                                           

—  Я слышала вчерась: приехал какой-то полит. Жалобы собирает. Я и пришла пожаловаться на попа...

—  Жалоб на попа я не примимаю. Подавай в суд. 

Старуха задумалась. Потом озабоченно сказала:     

—  Он ведь, главное, поп-то не простой...                

—  Какой же?                                                                   

—  Из рабочих... Я сперва не верила. Потом он ушел как-то, я и подсмотрела у  него документы под подушкой...  Старуха зашептала: — Смотрю,  батюшки ты  мои,  у него красненькая книжечка.     

—  Что за книжечка?                                                             

— Коммунист!— выпалила старуха.                                   

Мы  расхохотались. Старуха растерянно улыбалась:     

 — Чево смеетесь?  Верно говорю — коммунист!   

Комардия вступился поучительным баском:    

— Вот что, гражданка! Ты эту кулацкую версию оставь при себе. И больше никому об этом, как сказать, не болтай.

Старуху выпроводили.  Самсонов хохотал.

—  Дурь-то, она у нас глубоко в косте сидит. Не скоро выкуришь.

 И серьезно добавил:

— Но церковь отпадает... Вот такие «проститутки» только и молются...  

— Какое же число назначим для конца сева? —— спросил  я Самсонова.                    

Он удивился:

—  При такой погоде срок резиновый.  

Комардин авторитетно заявил:

—  Сделаем учет площади, людской и тягловой силы, назначим пятнадцать дней и будем укладываться...

—  Эт-то понятно,— сказал Самсонов,— но Шагов не годится... Любой срок сорвет.

—  Подтянем...

 

В сельсовете было сыро. В окно поддувало, хоть подымай воротник. Колхозники сидели здесь без дела, курили махорку, При моем появлении конюх Данилов картаво рассказывал какую-то смешную историю. Внезапно замолк, стушевался, встал и ушел.

Секретарь Егорыч подал мне телефонограмму из политотдела:

 

еНа время посевной кампании употребленне тягловой силы колхозов на посторонние, не связанные с посевной, работы допускать нсключительно с разрешения уполномоченных полнтотдела МТС.

Директор МТС С а в к о. Начполитотдела Т а б а к о в.»

 

Припадочный сидел тут же, заговорил мрачио, выкатив крупные глаза:                                                   

— Вот я инавалид, получаю пенсию, а жрать мне нечего... И работать не могу... Хошь бы взял ты меня, товарш, в огородные чучела! Все бы заработал кусок... Четверо детей...                

У инвалида: на голове была огромная меховая шапка со спущенными наушниками. На ногах старые валенки с широкими рыбьими носами.

—  Моя   фамилия   Новиков. Жена   работает в колхозе, а мать сидит в тюрьме... Семидесятилетнюю старуху засудили. Кто-то другой хотел украстъ... Платок привязали её. В платке   было   завернуто льняное  семя,   фунтов  десять.  Стали   опрашивать:   еЧей  платок?»  Все  отказываются.  показали на нее... Составили протокол...   

Колхозники слушали инвалида с напряжением. Но когда речь дошла до «протокола» — секретарь улыбнулся, перебил:                 

—  Хотели попугать старуху!..        

Инвалид взревел:   

—  На пять лет попугали! Год сидит, пужается! Вы бы настоящего вора нашли! 

Секретарь успокаивал:  

—  Ничего не попишешь, Новиков. Закон седьмого августа тридцать второго года. Чтоб другим поваяно не было!

Инвалид выругался матерно.        

—  А четверых детей оставить на кого?! На меня нельзя. Припадочный. Могу покалечить ребенка... А покуда жена накормит их, рассует по соседям,— другае колхозницы трудодни зарабатывают,  а моя с пустым карманом остается. Была б старуха дома, с детьмя возилась бы... Я сам берикулезный...  Дорогой товариш!—выдохнул инвалид  с ревом,—нельзя ли похлопотать?     

— О чем? — спросил я.                    

- Освободить  бы её…

Колхозники не сводили глаз с меня. Леонтий Алексеич из темного угла сказал:                           

—  Сидит старуха зря. Совершенно напрасно, Лександ Иваныч. Никогда раньше она этими делами не занималась; Попугать хотели. А виноватый остался в тайне.

— А не хлопотали о досрочном освобождении? — спросил я секретаря.                                         

Инвалид добавил:       

—  Ходил я в Кимры хлопотать. Но один с меня,-нл двести рублей... Где ж я возьму такие деньги?            

—  Хорошо,   товарищ,— сказал   я.— Поговорю   с   политотделом. Может быть надумаем что-нибудь...   

Инвалид успокоился, пробормотал:

—  Ну, что я могу сделатъ на двадцать рублей пенсии?

—  Отчего у тебя инвалидность? — спросил я.

—  Бутылкой угостили. Пивной. На покосе лет шесть назад выпили да подрались.   Шагов   меня ахенл   по . Фонталом кровь хлестала из жилы.

Леонтий Алексеич разъяснил:

—  Шагов пьяный — очень харахтерный.

—  Он  и трезвый-то  дурак,— сказал   Иазалид,— бригаду, сам ни черта нё понимает и другим ходу не даег.

Задребезжал телефон. Секретарь крутнул ручкой и ответил грубо, как здесь принято:

—  Андрейцево!  Говорю:   Андрейцево!     Чево   нужно? Горбылев? Здорово! Колхозники бегут? Ах, пес их деряи. Вот здесь сидит уполяомоченный политотдела. Может быгь ему доложишь?  

Секретарь передал мне трубку и сказал:

—  Из сапожной промартели бегут фетенинские колхозники.  

Горбылев по телефону сказал то же самое:

—  У меня экспорт срывается! Мы на экспорт работаем. Важнейшее государственное задание.         

—  А что вы сами предпринимали? 

— Уговаривал, грозил. Председателю колхоза Бойцову говорил... В договоре сказано, что мы обязаны отпускать их только на уборочную. 

— Хорошо, приму меры,— ответил я.

—  Горбылев обставил их! — вздохнул Леонтий Алексеевич. — В договоре надо было пометить: на уборочную и на посевную... Тогда бы и греха не было.   

Здесь сидсл фетенинский колхозник. Он  проговорил:

— Я из беглых тоже. Но говорю так: договор подписывал председатель без нашего ведома. Мы не подписывали. Пусть Бойцов и отвечает!                                                    

—  Без вашего согласия? — спросил я.                           

—  Закабалил Бойцов и все...      

Я попросил колхозника прислать ко мне Бойцова.

          Вошла молодая колхозница в дубленом полушубсе, в сапогах. На голове серая шаль. Концы ее завернуты на шее хомутом.                                                                                

- Ченцовская со сводкой? — встретил ее секретарь.   

-  Да 

 Егорыч объяснял мне:    

—  Только   что вошли в колхоз, перед посевной...   

—  Я к вам с  жалобой, — сказала   мне   колхозлица.— У нас смешали лошадей, сделали общественными. Прикрепили к каждой лошади нового хозяина. Мне досталась лошади Павла  Козлова. Но, как   нет   новой   конюшни, — лошади пока находятея у прежних хозяев. Я и прихожу к Козлову за прикрепленной лошадью. А он мне говорит: Поиграй со мной в прятки, — получишь лошадь!»       

Колхозники  молчали. Леонтий  Алексеич спросил:      

—  Так и не дал лошади? 

 — Не дал...                         

Я сказал секретарю:  

—  Проверить это дело и привлечь  Козлова к ответственности.

—  Хорошо.         

 

Вошел учитель. Хорошо одетый, небольшого роста, худой, курносый человек в черной фуражке. Голос сипловатый. Поздоровался со мной:

—  Смирнов, школьный работник.

Колхозники здоровались с ним почтительно, называли по имени-отчеству .

- Мы обсудили план номера стенной газеты. Я взялся писать передовую о премиальном фонде в пять тысяч рублей колхозам, которыс закончат сев ранее срока. Егорыч брался писать колхозные заметки, Смирнов — об охране школьниками посевов, о борьбе с вредителями...

—  Ежели заставить  школьников  отгонять  кур  с посевов,— они всех перебыот, — сказал инвалид.— Хватит поленом курицу — и баста!    

Колхозники засмеялись:     

- Зачем поленом-то? Прутиком и то хорошо...

—  Товарищи! — сказал   учитель   сипловато. — Не   волнуйтесь! Дадим ребятам  специальную установку.

Стенгазету мы решили выпустить послезавтра, двадцать третьего апреля, с учениками старшей группы. Они заменят наборщиков: будут переписывать печатными буквами наши статьи и заметки.

Опять телефонный звонок, Горбылев.   Просит   лошадей,

—  Без разрешения уполномоченного лошадок дать не могу,— говорит секретарь.   

Андрейцевский колхоз, по договору с промартелью, обязан давать по четыре лошади в пятидневку: отвозить экспортную обувь в Кимры.     

Я беру трубку и говорю:     

—  Лошади нужны для посевной.  

—  А   экспорт   не   нужен?!— кричал  Горбылев, — Без экспорта тоже нельзя!                                      

Ввиду плохой погоды я обещал прислать. 

Заговорили снова о фетенинцах.   Горбылев сказал мне весело:

—  Вранье! Как может Бойцов закабалить? Хитрость ихняя. Вот андрейцевские не бегут? Ну, чорт с нимя.-всех  не надо... Мне только одного мастера Дровнина... Без него никак не обойдемся.                                    

Когда я был еще в Ильинском, политотдел мне поручил перебросить пятьдесят процентов коммунистов Покровского участка на посевную. Из сельсовета я пошел за шесть километров в Покровское. Дорога была знакомая. Земля распуклась. Грязь всасывала сапоги, трудно было передвигать ноги. Муть от мелкого дождя, мокрые деревья дороги наводили тоску. Вспаханные поля слюняво блестел; как измазанные сырым яичным белком, а в бороздах билась вода. Итти стороной еще труднее: почва зыбкая, с провалами.               

 

Секретарь  ячейки  Базанов сидел за столом в  пальто поднягым воротником и в кепке. Читал газету. Рядом скк на  скамейке юлил замдиректора МТС Шмелсв, одетьш     * коричневую   кожанку.   Поодаль,  за  другим  столом  графил  ведомости агроном   Бухтарев.  Словом, все участковое начальство сидело в канцелярин, а тридцать четыре колхозника ждали живого  руководства.   

Я подсел к агроному Бухтареву и рассказал жалобу Самсонова.  Бухтарев перестал графить  ведомость,  взял план севооборота андрейцевцев:     

—  По какой культуре ошибка? — опросил он.             

—  По картофелю и льну.                                                

 Агроном взглянул за 33 год», провел от него пальцем графу льна, затем картошки и сказал:                         

—  Никакой   ошибки.                 

  Я задумался. Неужели Самсонов хотел меня настроит против севооборота? Сказал об этом Бухтареву.   

—  Все может быть,— ответил он.— У них такая попытки есть. Им хочется эффекта сразу. - А десятипольный севооборот войдет в русло через два года.

С полчаса я просидел и понял, что секретарь ячейкиБг. занов  доброволыно не найдет   времени   для   разговора   с мной. Вид у него был еще мрачнее, деловитее и заиятее. Я сказал ему:           

— Политотдел   поручил пятьдесят   процентов   коммунистов перебросить на посевную в колхозы.

—  Хорошо,— ответил    нехотя    Базанов,—согласуем райкомом...

— Установите дежурство на  почте у телефона до двснадиати часов ночи. К вам сюда, в Покровское, нельзя дозвониться. Никто не отвсчает, даже днем. Надо бы перестроить работу на оперативный лад.   

—  Перестронн...  Сеять-то   еще   не начиналн.   Начнем, сразу все наладится. А так — зря людей мотать...

—  Нет, уж надо сейчас начать, товариш. Перебросьте и сообщите  мнс...                              

Из ячейки я направился на почту. У порога меня нагнал Шмелев.

—Сейчас потребую по телефону сводки от сельсоветов,— сказал он.

На почте сидел молодой белобрысый почтовик. Я спросил его: 

— Почему, товарищ, к вам не дозвонишься?

—  Уходил куда-нибудь...  

Шмелев резко объявил ему:     

—  Это разговаривает с тобой, имей в виду, уполномоченный  политотдела.   

—  Ну так что ж?—улыбнулся тот.

—  Не ечто ж»! А изволь дежурить.   Сеичас   посевная. А ты запираешь телефон.                     

Белобрысый  рассердился:  

—  За такое жалование я  дежурить не намерен. Как я кончу занятье—ухожу.   Телефон   открыт:   звони  сколько влезет.

Шмелев визгнул:     

—  Комсомолец!   Так рассуждаешь?  

—  А что мне не рассуждать?

—  Я поставлю о тебе вопрос на ячейке!

—  Ставь...

—  Столб свалится, а ты за девками бегаешь? — И тебе никто не мешает. Бегай.

Я сказал, чтобы с сегодняшнего дня дежурство у телефона было обязательно до двенадцати часов ночи. Кто будет дежурить—укажет ячейка.

За селом Покровским начинались сплошные пащни совхоза еКультура». Совхоз этот на днях засеял двадцать га овса, но не успел забороновать. Семсна почернели от дождя. Враги раннего сева зашевелились, развернули агитацию, бороться с которой надо особо умело.

Муть на небе постепенно разрывается, проглядывают голубые пятна; облака. клубясь от ветра, разлетаются  вто-роны, и хлещет солнце. На высоких местах земля проветривается, свежеет, сохнет.    

Я еше я дороге чувствсвал себя больным. Пришел домой и сдёг. Егоровна заботливо сказала:

—  Попариться бы тебе. Простыл. Завтра печку натоплю пожарче. Попаршпься!

—  В печке?—удивился я. 

— А ты думал где? У нас все в печке парятся... А еже-ли што — к попу. Единственная баня у нас при церкви. У попа.       

Вошел Бойцов. Плотный, небольшой, с вороватыми серыми глазааи. Поздоровался и сел.

 — Твои колхозники бегут из  промартели? Почему ты нарушаешь договор?—спросил я.

Бойцов ответил смело:  

— Неловко получилось. Но вот андрейцевцы не бегут? А договор одинаковый подписывал гоший председатель...

— Что ты хочешь этим сказать?

—  Я поделать с ними ничего не могу,-

—  Вот что,  товарищ   Бойцов,— сказал   я,—без  лишних   разговоров  завтра   же  пошли   мастера   Дровнина в промартель. Об остальных я поговорю с Горбылевым. Иначе привлечем к суду. За срыв в производстве.

— Хорошо, — сказал он и вынул из кармана бумажку.— Вот тут я еще договор подписал... С совхозом «Культура». Насчет клевера... Нам дозарезу нужны клеверные семена. Пять пудов. Мне продали. Но как я появился на собрании, колхозники меня прогнал с этим договором!

Я читал договор, который оказался замечательнейшим документом:

 

 

1933 года апреля 18 дня. Мы, ннжеподпнсавшиеся, завхоз созхоза Культура Берестецкий Л. Г. и с другой стороны председатель фетенинского колхоза Бойцов Н. Ш. заключили настоящий договор о нижеследуюшем:

1)   Стороны,  являясь звеньями  единого социалистического сектора, вступая в   посевную   кампанию   1-го  года  второй  пятилетки,  в  4-ую большевистскую  весну для успешного проведения сева  "мы берем на  себя обязательство оказывать взаимопомощь, а также выполнять настоящий  договор  полностью,  памятуя,  что  хотя частичный срыв выполнения н/договора может сорвать большевистскую весну в которую стороны вступили...

Второй пункт брал колхозников на испуг:    

2)  В случае невыполнения одного из пунктов настоящего договора  сторонами,  ответственность  целиком  и  полностью   за  срыв  посевной ложится на  виновника,   не выполняющего  договор».

В третьем пункте говорилось, что колхоз обязан уплатить:

За 5 пудов клевера:

 а) 500 рублей  наличными,                                      

 б) 9 пудов ржи,            

 в) 2.У*   га целины до 10 мая 1933  г.          

 г) 20 человек на прополку».                

 

 

Я сказал Бойцову:     

—  Оставь договор. Завтра дам ответ.          

Разбудил меня Комардин;    

—  Заболели? — пробасил он.            

- Слегка.                           

—  Вероятно, грипп,— сказал он.        

 Разулся, пристально глянул на подошвы сапогов, затем поставил их к порогу и зашлёпал по избе босиком.

—  А я шлялся по колхозам... Кое-где выходят боронить. Но мало.  Кругом вода.  В  Фетенинском колхозе безобразие... Надо что-то предпринять... Прихожу в Фетенино,— У них собрание. Я говорю: Почему же, товариши, не подготовляете целину?»  Рыжий Оболяев  говорит  мне:  Что вы крутитесь тут со своими портфелями? Работали без вас и будем работать». — Комардин  прокашлялся   (он это  делал в важных для него случаях)  и продолжал:

—По наведенным мною справкам—Оболяев является церковником. В прошлом году он, как сказатъ, похнгад кожу в промартели. Пропечатали. его в газсте. Но почему-то Горбылёв замял дело... Заглохло. Непонятное поведение Горбылева тоже наблюдается...                             

Меня раздражало, что Комардин любил записывать, учитывать, докладывать, но н-е руководить.

—  Что же вы сделали там? — спросил я его.

— А что мне делать? — ответил он.— Ввиду создавшейся, как сказать, атмосферы я ушел. Пошлялся по пашням. Действительно, кругом вода... Ноги промочил насквозь... На сегодняшний день у них, по моим данным, имеется подготовленной пашни...

Комардин начал искать в своей папке бумажки, но я ему сказал:            

— Не нужно, Василь Арсентич. Потом разберемся.

Ночью я пошел в сельсовет разговаривать по телефону  с политотделом.       

Но там был опять замок. На крылечке, тесно прижавшись друг к другу, сидели пар шесть молодежи. Когда я  подошёл, парни с девками застыли: не шелохнутся, яя сло-, 88. Мне пришлось вернуться к секретарю Егорычу.

Из его комнаты пробивался тусклый свет. У окна висела  люлька прикрытая пологом. Я осторожно постучал а окно. Подскочил Егорыч:

—  Сичас, Лександр Иваныч!

— Мне только ключ,— сказал я ему.— А утром возьмёшь у Егоровны.     

—  Хорошо!

Я зажег сельсоветскую лампу-молнию, у которой не было фитильного колесика, и позвонил по телефону. Ответили сразу две станции: Ильинская и Покровская.

— Соедините политотдел!— сказал я.

—  Звоните,— вежливо   ответил   голос,   который   утром «гукал».  

Табаков был у телефона. Он  сдержанным баском спрашивал:     

—  Ну, что скажешь хорошенького?

— Первое: у янинского колхоза нет льняных семян.     

—  Почему?                                             

—  Сгноили прежние руководители. Нужно четырнадцать центнеров.   

— Я сейчас отвечу, — сказал Табаков и замолчал.    

   Я ждал несколько минут и  слышал в телефонную трубку покашливание.   

Потом голос Табакова приблизился, спросил:

—  Завалишин?                                 

-Да.                        

—  Агроном сказал: Можно дать четырнадцать центнеров. Пусть теперь же едут в Кимры за семенами, ордер получат у нас в МТС. Еще что?

Я рассказал обо всем.    

Мне было легко говорить с Табаковым, потому что он давал распоряжения, которые я сам предугадывал раньше. Когда я вернулся домой, Егоровна сказала:

—  Керосину у меня чуть-чуть. Завтра же вели сельсовету принести. Может тебе писать надо?

А утром был такой случай. Вошел в избу прохожий и попросил хлеба.

—  Откуда же у меня хлеб? Нету,— сказала Егоровна. Тот вышел, но долго топтался в сенях.

Я сказал Егоровне:

— Почему ж ты не провожаешь?

—  Зачем?     

—  Стащит что-нибудь.       

—  А бог с ним, пускай тащит... Лучше   пусть  моё  возьмут,   чем я    чужим  попользуюсь...

 Тогда я у тебя каждый день буду воровать яйца из гнёзд. Разрешаешь?

- Не-ет!— захохотала  Егоровна,— Ты  можешь  заплатить за яйца...   

— По рублю штука?         

—  А что, разве дорого? Тогда могу сбавить:  по семь гривен уступлю...                                                                   

—  Янинским семена нашлись,— объявил я Комардину,

—  Не может быть!— Он крякнул и добавил басом:— Только этому, как сказать, оболдую, Петрову, жалко  говорить... Он обрадуется и совсем распустит вожжи.        

 

 

 

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ ►                                                                                              ВЕРНУЬСЯ К ОГЛАВЛЕНИЮ▲