1        мая

 

Разбудила меня жена Самсонова. Она жилистая, гундосая, с мужским голосом.

  Я к тебе... На днях я отдала свою прикрепленную лошадь Курникову Егорычу, секретарю, пахать. Он все пашет да  пашет.  Сегодня  я  сама хотела бороновать,  подхожу к нему:   «Давай мою лошадь». А он не отдает.  Вели отдать мне лошадь!

Позавчера Самсонов приносил мне ржаных баранок, испеченных женой. Баранки были не ахти, как вкусны, но... Но... «Вот когда,— подумал я, — баранки отрыгнулись».

Я  сказал председательше:

  Иди к бригадирше Новиковой. Она рассудит... Обиделась. Ушла.

 

Выхожу в поле. Туман. Сыро, неприятно, риги соседних деревушек выплывают из тумана. Грачиный гвалт сегодня особенно дружный: массовый сев. По-настоящему! Иду в амбар. Бригадирша Новикова стоит по пояс в сусеке, насыпает горох в мешок. Держит мешок мужчина.

  Хочу сегодня сама сеять, — говорит Новикова. — Попробую на севе обставить Шагова. Проздравить  с первым маем.

На стене висела новенькая выездная сбруя, разукрашенная металлическими пуговицами, бубенцами. На шлеях ременные кисти. Посреди  амбара  старинные железные весы, вокруг рассыпан грязный почерневший овес. Куры во главе с большим отаенным петухом молча и настойчиво клюют, сгрудившись  в тесную группу. Сусеки с рожью,  с овсом, клевером, горохом. Надписи: «Рожь сухая» я так далее. В конюшне опоздавшие бороновщицы разбирали лошадей. конюх Данилов нехотя показывал им,  где что лежит. Когда все ушли,  он вкрадчиво закартавил:

— Товарищ Завалишин, пару слов... 

- Даваи...

Данилов оглянулся и повел меня за угол конюшни. Там  мы сели на чурки, и он начал полушопотом:

— Вся бедкота из городов к нам приезжает- получают справки для паспортов. А вот  кулак наш в Ленинграде, Иван Романыч Красавцев  и в ус не дует. Не приезжал. Неужели он там может получить паспорт? Первеющий кулак. Содержал трактир, наемный труд был у него. С детьми уехал в двадцать шестом году. А сейчас, слыхать, сын

у него работает в большом  учреждении. Неужели таких допускают?

  Может быть пробрался...                        

Подошел к нам парень, крикнул на Данилова:

  Ну, что это такое? Лошади шесть лёт, а она не умеет пятиться! Ты ей:  «Назад!» — она прет на тебя. Не дело! Надо было, товарищ, сразу подучить. Срам. Хорошая лошадь, а пятиться не умеет...

Брызнуло солнышко. Снова весело, свежо и ярко. Прочно наступала теплынь. На пашне лошади и люди ходят цепочкой взад-вперед, боронуют. Подвозят на телегах семена. Вчера был выбран  выходной удачно. Отдохнули, получили мануфактуру, провели вечер на собрании. Встретил Самсонова.

 Недовольство у нас будет сегодня, — сказал он. — С премиями, с ударниками. Кому дашь, кому нет. Дать мало ударнику—недовольство. Лодырю ничего не дашь — опять недовольство. Два недовольства, да в середине еще одно. Середина будет говорить:  «Мы тоже хорошо работали, а премии только лучшим...»

  С уравниловкой не выйдет, — говорю я.

  Совершенно  справедливо, — покорно   отвечает    председатель, — но   свободная  вещь — грех   будет   между колхозниками...    Они   по-своему   подходят:   все   работали,  все  должны получать. А если не получать — то никому...

Я одернул председателя:

  Откуда такие разговоры? На это не пойдем...               

  Совершенно   справедливо, — соглашался  он, — только я говорю; нам сегодня с вами будет трудно. Битва будет. Дуэль!

Я рассмеялся. Самсонов объяснил:

— Я же в Кронштадте семнадцать лет работал сапожником. Слышал, с чем ее сеят, дуэль-то. Или он тебя уложит, или ты его. Одному не жить.

Я спросил Самсонова, откуда у него вдруг взялись разговоры об уравниловке. Он ответил:

— Купил я мануфактуры только на сто пятьдесят рублей. Маловато. Надо бы еще  с кооперации, потом с сельсовета. обязательно. Но сейчас мы только дразнить будем. Ударников-то. Поэтому сегодня мы объявим: «Дескать, соревнуйтесь  лучше, — а как окончим    пятого мая — наградим». Кто чево заработал — преподнесем! Пускай схватят-ся! А мы покуда премий натаскаем им. Побольше. Я согласился.

 

Рассчиталея я с хозяйкой по первое мая. И с Комардиным. За двенадцать дней на харчи мы оба израсходовали  его  двенадцать рублей восемьдесят пять копеек. Из них хозяйке :  пятьдесят три рубля за творог, яйца и телятину. Остальные колхозу за молоко и сметану. Считали мы втроем каждый по-своему. Я — на бумаге, Комардин—на счетах, Егоровна в уме. Она говорила: «Я ничего не помню. Вы записывали, а  я нет. Мне вашего не надо. Лучше пусть за вами останется, нежели за мной».

Но когда у меня выходила ошибка в сторону уменьшения нашего долга,  она несмело бормотала:

— Это, вроде, не так. Тут чевой-то вы убавили... По-моему вот как... Молоко три раза... Яиц тогда вы брали три штуки. Помните? Я делала яишницу в плошке с молоком. Вы еще тогда, Лександр Иваныч, сказали: «Ну, и деревенская яишница, Егоровна! Давно  я не едал..»  А когда приехал политотдел Табаков, я дала чашку творогу без весу. В нсй было фунта два. Вы тогда сразу  накинулись и опростали всю чашку. Нет! Тут чевой-то не хватает у вас...

— Кладите на костяшки! — басил мне Комардин.----Кладите: пятьдесят три рубля семьдесят пять копеек...

- Вычитайте нз них двадцать девять рублей. Так, так, так! Одну сбросить, одна на-кость! Правильно! Сколько получается?

  Столько же, сколько я высчитал на бумаге...

  Хорошо. А то я думал, мы сметану пропустили.

Комардин собрался в баню. Целый месяц не мылся. Егоровна дала ему огромный высохший березовый веник. Я пошел с Комардиным взглянуть на бороньбу овса. У конюшни стоял Данилов. Поздоровавшись с Комардиным, спросил:

  В баньку?  

  Да. Месяц не был.

  Некому нашлепать, так сам хочешь?

Оштрафованные девки  сегодня боронили хорошо, старательно. Красивые мелкие ряды тянулнсь прямо, точно разграфленные карандашом. Но концы пашни, у дороги, были скомканы, неровнь, много оставалось неразрыхленных комьев, земля. Комардин покритиковал девок.

  Сколько сработали сегодня? — опросил я.

  Я  около гектара сбороновала,—сказала  сестра комсомольца Власова.— В четыре следа приходится,—трудно.

  А норму Шагов объявлял?

  Нет. Кто говорят двадцать восемь соток, кто восемьдесят, а кто целый гектар.

Оказывается — Шагов снова и снова подводил.

За  овсом — озимь.  Она  погустела,  стала выправляться.

Комардин обследовал:

  Перо крепкое, значит—хорошо,—И вздохнул мечтатсльно, оглядывая поля:—Вы видели, как рожь колышется?.. Это что-нибудь особенное, когда ветерок гуляет... Да собственно  говоря:   радостно все,   что видишь...   Оно,  как сказать,  возделывается! Произрастает крестьянская нива!

Он хотел сказать что-то глубоко лирическое, но говорильный аппарат его не подчинялся. Я посоветовал ему не угореть в бане, и мы разошлись.

Обратно я шел через сосновый лес, огороженный старой канавой. Сосны стояли правильными рядамн. Я удивился. Кто дслал посадку? Тихо, сухо, мягко ходить. Но запаха зслени пока нет. Сорвал сосновых игл, растер, понюхал, — замечательно! Набрел на груды обломков кирпичей. Следы фундамснта. Когда-то был здесь большой дом. Чей?

Про красивый сосновый лесок, огороженныа канавами, Егоровка сказала:

— Когда я была еще дсвчонкой — помещик какой-то выстроил дачу. При мне обсаживали сосенками. Вырыли глубокий колодец. Дача была красивая, при ней сторожка. Потом вдруг ночью сторожка сгорела. Хозяин быстро продал дачу на слом в Ильинское, колодец засыпал. И уехал...

-— А как фамилия хозяина дачи?         /

  Не знаю. Теперь уж  нет хозяев  этих... Посаженный лесок остался... Люди переменяют друг друга, а их работа остается... 

К вечеру в сельсовете сошлись ученики, колхозная молодежь. У всех красные ленточки на груди. Секретарь Егорыч похвалился  мне:

  Прошлись, значит, школьники по улице с песнямя и с флагом. Зашли в сельсовет. Приветствовать их некому. Клюкина нет, вас нет. Я им крикиул: «Да здравствует Первое мая!» Они как заорут: «Ура!»

Школьники в зале пели сильными детскими голосами, хором:

 

Кто на "смену коммунистам?                   

Комсомольцы, друзья,  комсомольцы!

Кто на смену октябрягам? Наши ясли, друзья, наши ясли !

 

К началу торжественного зассдания народу прибавлялось. Клюкии шнырил в толпе, молча прятался. Ни в чем не видно было его председательското отличия, власти и авторитета. Комсомолец Власов хвалился по тслсфону кому-то:

— У нас сегодня спектакль! Будст ученическпй хор. Потом рассказы...                                                 

Но колхозников все-таки было мало. Я боялся — не придут. Устали от работы. Хотя Шагов был здесь. Он молча подал мне сводку и торжественно ожидал моего удивления. Я прочитал:

 

«Засеяно 5 га, заборонено 5 га, на 7 лошадях».

 

По лицу Шагова было видно, что это очень много! Но на ссмь лошадей заборонить и посеять пять га — средне. Две девки заборонили по восемьдесят три сотых. Две по восемьдесят сотых. И только Василь Степаныч дал бороньбы один га двадцать пять сотых...

  До Новиковой тебе осталось немного, — сказал я.

  К концу сева мы их догоним. И обгоним!

Оттого, что я не похвалил Шагова, лицо у него сделалось мслеиьксе, лисье, с хищной улыбочкой. Отошел от меня с оглядочкой.

На улице темнело, а председателя не было. И колхозники подходили туго. Я пошел к Самсонову напомнить о торжественном собрании. Захожу в горницу — никого. Я в кухню—окликнул:

  Дмитрий Алексеич?

Председатель спал на печи. Он быстро скатился с пиджаком в руке, забормотал:

  Чуток привалился... На собрание? Пойдут. Сейчас народ ужинает... Потом все придут обязательно.

— Можно колокольчиком звоннуть? Напомнить о Первом мая?—спросил я.

  Отчего же? Сколько угодно.

Вошла председательша. Недовольная на вид. Обрашается ко мне:

  А  председателю-то  хоть   рубашечку дадите  сегодня? Всем награды, а ему ни шиша?

  Мы на курорт его отправим. Если он к сроку закончит сев...                                                      .

 Его на курорт, а я-то как останусь?Предссдательша вздохнула: Лучшс бы вы ему рубашку дали, м

программу торж^ственного

Л

 

е  СЦеНЫ г-?стой лк,к,т  забрался   на   сцену,   встал   у стола. И.Тоненько

*****""    °

' Считать

: от

г

Самсо-

<        — Матка горит!..

;       Над лампой тлел-а Иатка. Дымок из обуглившейся ямоч-

    к; развеивался тонкой  струйкой. Пряшлось  прервать дох-

"    лад. Оняли лампу, а секретарь Егорыч поплевал на палец и

:    стал т>тлгггь  пожар, выковыривая нргтем. ,

[^ЯТИ?-       .-,--

— .ешьиз

13*

ула Фсдосья.

.            .       нандсшь, тряпицу-то?

Ьумагуамочн,  придожь, -р.аспоряднлся К

люкпн

'

Но Егорыч нальцсм водил ю чорной выгоревщей ямке, отвсчал:

  И так лотухнет... Не волиуйтесь...

После ликвидации пожара я продолжал. Слушали внимательно, но Василь Степаныч пригрелся возле Татьяны Самсоновой — уснул, похрапывая.

После моей речи выступил ученик Барышев. Богашй маленький школяр лет одиннадцати, с черными глазёнками, давно не стриженый. От этого на щеки у него спускались черные бакенбардики. Он говорил так складно, как пишут в столичных газетах передовицы. Я удивился.

  Пусть империалисты знают, что мы чужой земли не хотим, но и своей земли, ни    вершка своей земли не отдадим!..

Он запнулся, скосил черные глазенки и ждал, не поворачивая головы. В это время сзади девочка с листом бумаги прочитала ему на ухо: «Пусть знают кулаки, что мы строим социализм» я так далее.

Мальчик снова начал говорить складно. И под аплодисменты закончил. Но аплодировали слабо, потому что не умели дружно. Мальчик сел рядом  со мной, и я спросил его, в какой группе он учится.

  В четвертой.                           .                                  ;

  Что вы там проходите?

  Рихметику...                     ,                              .

  Потом?                 

  Ещсствознание.

После речи я стал выдавать колхозникам трудкнижки. Ожили все, заговорили. После объявления об ударниках собрание постановило: кончить сев пятого мая.

Началась художествення часть. Школяры под управлением учителя Смирнова <:пели несколько песен. Публика принимала хорошо. Декламировали стихи. Наконец объявили о спектакле.

Загримированые жженой пробкой комсомольцы Власов-Жуков и Иванова начали играть» под суфлера. Худая

близорукая  учительница в очках спряталась на сцене за ширму, оклеенную газетой, И суфлировала. Власов, игравший роль директора совхоза, яачал говорить безучастно, вытягивал шею к суфлеру и заметно прислушивался к шопоту учительницы. Он почти совсем не шсвелился за столом сидел, как привинченный. Получалась не игра, а плохое чтенье. Правда, в некоторых местах публика взрывалсь хохотом и нарастало внимание.

По тексту пьески спектакль кончался объявлением о том, что приехала в совхоз жена ударника. И вот когда спектакль кончился, публика потребовала:

  А где же Грашка? Покажите нам Грашку, жену ударника!

Власов со сцены объяснил, что в пьссе жены ударника Грашки нет.

  Как нет? Секретарша сказала, что она присхала! Значит есть!

  Мало ле чево она оказала. Но пьсса кончилась! Понятно?—   оссрдился Власов.

После спектакля я выступил с двумя рассказами на антирелигиозные темы. Сильно хохотали. Особенно смешно подвывали ребятишки, закатывались хохотом, не понггмая смысла.

Времнии было уже около двенадцати часов. Пора спать. Но молодежь не думала расходиться. Власов предложил:

  Кто желает посмотреть наши танцы — оставайтесь! Остались почти все. Комсомольцы расчистили круг в зале, разделились на пары и дали знак гармонисту. Тот ловко сделал игривый перебор, пары выстроились, и пошло! Комсомолец Власов оказался легким таланттливым танцром. Он кружился с комсомолкой, пригибался, забегал, урезывая какую-то польку. Затем начал с азартом выстукивать каблукам1 так   чётко, что публика взбесилась от восторга. После  перерыва выступила только одна пара: Власов и комсомолка-артистка. Гармонист дал «усскую» с таким подмыазаюштш началом, что у вссх захватило дух. Публика загудела ревом,  когда комсомолка ударилась в присядку. Никто не ожидал. Захлопали, но слабо. Танцоры отдувалясь, вытирая пот с румяных щёк. Обидно стало за их искусство, и я сказал собранию:

  Граждане! Вы не умеете аплодировать! Если сильно нравится,  надо  всем   дружнее   аплодипровать.  Давайте  попробуем все сразу!

Раздались сочные, громкие искрснние аплодисменты всего зала.

Вернулись мы домой с Комардиным очень поздно. Леонтий Алексеич шел в темноте рядом со мной и говорил:

— Вот это, Лександр Иваныч, культура есть! А то напьются пьяные, орут, не слышно ничего. Ну, сегодня — муха пролетит — все слышно. Я говорю: культура, она нужна. Обязателъно! Культура от науки!

От сегодняшнего вечера у меня рубаха оказалась мокрой, хоть выжимай.

 

 

 

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ                                                                                              ВЕРНУЬСЯ К ОГЛАВЛЕНИЮ

 

 

Hosted by uCoz