19 апреля

 

Утро. Холод, слякоть. Вышел.в крытый дворик, Дышит корова, овцы в углу, куры. Это старухино хозяйстао,

—  Ну, что я буду делать с вами? — говорит она.

— С кем? — Да с  курями... Опять несутся у колхозтаиков! 

—  Перейди за курами в колхоз — и все! — говорю я.

—  Нет, в колхоз я не взойду! Седьмой десяток мне. Доношу кое-как одна. Ну, только мне обидно: мои куры несутся у колхозников, а я поделать ничего не могу!

Вздохнула и добавила:                                    

—  А каждое, ведь, рубь!        

В избе Комардин босиком расхаживает (сапоги у него худые, и он всегда их сушит) и, как сельский учитель иа уроке, говорит мне:

— Вся деревня третий год в колхозе, а наша Егоровна единоличница. Как, понимаете ли, неприступная кронштадтская крепость... Зять у ней коммунист, работает в Москве, каждое лето приезжает сюда. Недавно она попоила трехнеделького теленочка, зарезала и засолила. Гляжу я на еее: полежит на печке, позевает во всю ширь, в охапку, поставит самоваришко и пьет, как сказать, чай со сливочками... Разве ей нужен колхоз?

Комардин прислушалея к шагам за дверыо и,  заглушая басовину, поднял палец, зарокотал:

—  А попадетесь ей в лапы насчет творожку или яиц... Догола разденет: творог— три! Яйца— по рублю! За картошку — семь! Просто мы имеем на сегодняшний день обык-новенную старуху с непереплавленным сознанием, у которой даже куры, как сказать, сознательнее хозяйки...

И добавил:

—  Только вы остерегайтесь при ней по партейной линии.. Она,  понимаете,  сядет за  перегородку и слушает.   Я сам люблю поговорить с собой вслух. Так она вставляет замечанья, подлая...

У амбаров я встретил Шагова. Он поздоровался и, как бы продолжая прерванный разговор, спросил:

—  Так и останутся наши кулаки восстановленными?

—  Какие кулаки?—насторожился я.

—  Волков, Дровнины: Кир Иваныч и этот — Егор... Настоящие  живодеры.  В восемнадцатом  году я доносил на них. Но мои донесения куда-то пропадали. Кулаки меня вот тут в лесочкё чуть не ухлопали. Кое-как вырвался. Потом в Ильинском озере хотели утопить...

— Почему же их восстановили?

—  Рука   есть,— зашептал   Шагов.— Клюкин,   председатель  совета, кандидат партии — зять Кир Иваныча...  На первый день пасхи ходил к тестю обмывать восстановление. Спайка!

Шагов замолк и потупился. Смотрю: ковыляет к нам Самсонов,— обходом, по задворкам, крадучись. Ноги у него, как деревянные, еле передвигает их, ботает сапогами.

—  Доброе здоровье! — сказал он глухо.

— Садись!—пригласил я его на бревна. Разговорились о вчерашнем собрании.        

Самсонов проговорил, адресуясь к Шагову:

—  Ежели будем лежать, ничего не вылежим... На словах-то мы востры... А ты на деле докажи.

—  Про это никто не возражает,— согласился Шагов,—Надо дело делать... Но чтоб всем было хорошо, а не так: моей бригаде задание похуже, а первой — получше...

Это означало. что у председателя с бригадиром загорался спор.

—  А ежели   она    везде   получше, — проговорил ехидно председатель,— тогда как? Первая-то бригада?

—  Вы все крепкие там собралисъ...

—  А почему от тебя бегут в первую бригаду?

—  Про это я ничего не говорю...

—  Ежели мы будем лежать, то ни хрена не вылежишь. Я прямо скажу, вот при них... Я тебе даю задание туда,— а ты ушел вон куда!.. Бабам дал труднее, а себе полегче.  Разве бригадир должен так  поступать?  Ты сперво началу должен дать им легкое. А ты норовишь легкое  себе, а им труднее... Двадцать трудодней царапаешь за бригадирство

Посыпалась крупа. Внезапная, густая. Земля быстро забелела, как облитая молоком. Мы с председателем пошли в избу. Шагов отстал.

— Почему же Егоровна не входит в колхоз? — спросил я Самсонова у дверей.

— Две дочери в Москве. Помогают.

У хозяйки опять самовар фыркает. Комардин за столом копошится в своих бумажках, Любит он записывать в тетрадки, ведет какой-то учет.

Самсонов сел на лавку под засижённое зеркальце, спрсил хозякку важно:

—  Ну, Анисья, как содержишь приезжих?

—  Никак. У меня нет ничего—я  говорила. Хушь бы молочка ты им дал из колхозу. У меня ведь капли нет… Идет на масло, на обклад... 

—  А теленка полосанула ?

—  Теленка   засолила.   Самой   щец,  другой   раз,   похлебать...

- А ты поделись с приезжими…

- Не из чего … ежели бы по-прежнему.. Теперь нигде ничего нет. Неоткуда взять. Вот они приезжают, жизню-то хотят сделать лучше, а получается все хуже... Вон два совхоза: из пятнадцати поместьев все забрали, а сейчас нет ничего. Растащили, разнесли... У бар всего было полно, а у совхозовских-то нет.                

Самсонов нехотя сказал:            

— Ну, ведь барин—он был барином... Он в долгах, бывало, как в шелках, а жрал— моё почтение... За брюхом барин следил... Кругом нехватки, с молотка идет, а насчет сытости он соблюдал себя всегда... Не голодал... Теперь совсем другое дело.

Егоровна принесла стеклянную банку с темными кускамм сахара и говорит:

—  Ох, как бы я теперь конфетками побаловалась... Не люблю я с сахаром...

Вошел старик в измызганой дублёной шубе. Поздоровался, сел и закурил тяжелую махорку. Егоровна познакомила:

—  Вот это его брат, Левонтий,— сказала она, указывая на председателя.

Лсонтий Алексеич оказался бывалым человеком. Служил на военной службе артиллеристом, затем работал в Кронштадте   вместе с братом в сапожной   мастерской   семнадцать лет. Почитывал книжонки.

Мы разговорились про религию. Старик сказал:

- Лев Толстой сильно подрезал веру. Его так и называли за границей еСолнце России». И помещиков он распечатывал. Мужик подойдет к нему, бывало, и пожалуется на оброки, на налоги. А Лев Толстой скажет: еА вы возьмите все, крестьяне, да не работайте на помещика. Что он с вами сделает?» .

  Прсдседатель спросил менл:                                     

— Завтра, по бумагам, массовый сев. А как в такую погоду?

— Рано?

— Совершенно справедливо. Мы — не против. На первый день пасхи обе бригады выходили на работу. Но все-таки сеять рано. Загубим семя...

Когда старнки ушли, Егоровна объяснила:

—  Вот этот,  Левонтий, старший  брат председателя. С ума сходил... Приключилось это на стогу... Стога метали. Он наверху стоит, растаптывает, а жена его подает... Ну, должно быть стал бояться вышины, али бы что, — орёт оттудова жене: еСкорей!» А женщина хотя здоровая, но, сами знаете, слабее мужика. Пока заденет из копны, пока подымет вилы. А он оттуда прыг, или упал со стога-то. И давай душить жену... С тех пор он начал ложиться с вилами в постель, И говорят: еКак только скрипнет дверь, я его ахну вилами». — еКого?»—спрашиваем, еХахаля». Раз схватил меня за грудки, трясет: еУбью, сводница! Анку сводишь с хахалем...» — еС каким хахалем?» — говорю я. .еС Кузькой!»

— А кто этот Кузька? —- спросил я.

—  А вчерась видели здесь старика? Эта мой брат родной, Кузьма Егорыч Власов.., Раскулаченный теперь.

Комардия мне объясяил про раскулаченного:

—  Лежу на первый день пасхи в постели. Старуха ушла в церковь куличи святить... Вдруг у ней глазок перед иконами потух... Лампадка, эта самая... Лежу и думаю: еА ну-ка она вернется и скажет, что я, как коммунист, потушил по своей инициативе ее лампадку? Обидится старуха». Встал, понимаете, чиркнул спичку, зажигаю — не горит. Я еще —то жё самое. Снял стекляшку эту — там оказывается сухо. Масло все сгорело.  еНу,—думаю,— я тут,  гражданка, не виноват». Хотел лечь—стучат.  Открываю — входит этот старик с котомкой. Потом возвращается старуха; говорвт мне:  еНу, Василий, ко мне пришел енаслежник»—теперь ты уходи...»           

 

 

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ ►                                                                                              ВЕРНУЬСЯ К ОГЛАВЛЕНИЮ▲