23апреля
— Что творится с погодой! —вздыхает Егоровна. Действительно: холод надоел до одури. За ночь избяное тепло выдувается. Обертываешь теплые ноги портянкам как холодным компрсссом.
Комардан заболел. Всроятно—гриппом. Стонет громко по-деревенски, мечется на своей подстилке по полу. При такой болезня, как грипп, не обязательно так громко стонать. Но Комардин хочет разжалобить Егоровну по части съестного.
Я говорю Егоровне:
— Скипяти молочка Арсентьичу. В кружечке... Пусть горяченького попьет. С пеночкой. Может полегчает...
— В баньку бы ему,— сочувствует хозяйка.
Комардин, охая, чешет грудь. Садится на своей подстилочке.
— Простыл чорт возьми, ох! Сапоги эти... Вчера далеко зашел. Обходил всех. Промок, как чорт. Фетенинцы за шевелились. Сегодня, всроятно, хорошо сработают.,. Голубино продолжает, как сказать, оставаться в воде,— кха кха-кха
Закашлялся глухо, бухал как в бочку. Егоровна смотрит с сожаленьем:
—Плохой ты, Василий, стал. Слабый. Лицо пожухло : может на печь полезешь? Я постелила бы...
— Нет, на печь я не полезу,— гулко отвечает Комардин,— я сейчас встану и попробую, действительно, горячего молочка. Горячее молоко дает, как сказать, ослабление болезненности организма, смягчает грудь и растворяст кровь, Сильнее она начинает свое обращение, кровь-то.
Все пристальнее я вдумываюсь в Комардина. В чем у него радость и в чем горе? Имеет в колхозе четверых детей, которых с двумя восьмидесятилетними стариками (его родителями) повесил на слабую шею колхозницы-жены. Она от непосильной тяжести пишет ему: «Давай, Вася, разойдсмся. Все одно ничего ты мне не помогаешь...»
Он, действительно, ничем помочь не может. Получает в Кимрах сто рублей. Этих денег хватает ему только на себя.
— Ноги ломят чертовски, — говорит Комардин, вставая,— у меня же застарелый ревматизм. Фронтовой… Вон как опухают ступни..
Я не понимаю в опухолях ревматизма, но разглядываю н сочувствую.
Под окнами прошли двое рабочих, нанятых вчера Самсоновым ремонтировать колхозные телеги. Я услышал голоса:
— Работать работай, а жрать погоди!
Спрашиваю Егоровну:'
— Что говорят ребята?
Старуха улыбнулась:
— Работать,-— говорят,— работай, а жрать после»,
— Про кого они так?
— Видать про Димитрия. Нанять их нанял, а кормит плохо... Кто л-се теперь хорошо-то ест? Тепсрь никто не ест досыта. Буржуев нет, денег ни у кого нет... Все плохо ''лпм... Время такое.
- Это оии нарочно громко говорят под окном?
- А то как же? Живет, дескать, начальник. Услышит, скажет председателю. Нынче хитрый народ…
— Бсз хитростн, как сказать, человек мйЖе' нуть,— вступился Комардин, лодавая из кружки горячее молоко. — Он хитрее животного зверя намного... Уа; зверь хитер в природе, но человек сго все-таки перехитривает...
Вошел Самсонов. Усаживаем завтракать — отказывается. Торопится:
— Я к тебе, Лександр Иваныч, за разрешением.
— В чем?
— В Кимры хотел двинуть... На сегодня. Книжки надо получить там...
Я спросил Самсонова, почему исключили Пискуниху из колхоза.
— Я же сказала тебе — воровка, — удивилась Егоровна
— Совсршенно справедливо. — подтвердил Самсонов,— Сколько раз я ставил вопрос - собранье не принимаст.
— Что она украла?
— Воровала много. Но держали. По мелочи сперва. Но потом забралась к нам в пчельник, залила водой пчел, вырезала мед...
— Нашли у ней?
— Целую бадью нашли. Поргом сьша разыскали: тот ребят на вечеринке угощает медом... Отобрали...
— Был суд?
Самсонов махнул рукой:
— Не стали судить. Побоялись. Новикову-то старуху за льносемя очень строго дернули. Мы и воздержались от суда. , Поключили с сыном из колхоза, да и все. Г
Когда Самсонов вышел, Егоровна проговорила:
— На базар чего-нибудь везет... Продать. Горох,' чгм~- * За однимн книжками не поедет... За книжками он счетовода гнал бы... Продать везет... \
— Хитрый? — спросил я Егоровну.
— Уж такой ле хитрый... Хитрее всех братьев. Их было семеро, когда меня привели к ним. Спали мы, женаты; четыре пары, да холостых трое, в одной избе. Вповалку- Не разберсшь, бывало, чей муж, чья жена? Позже стали уходить в раздел.
Егоровна тоже ушла, я занялся статьей для стенгазеты. Комардии после горячего молока философствовал:
— Колхозники-то они колхозники. Но скажи им: «Завтра вы единоличники» — будут рвать, а не работать. А сейчас, вот видите, только-только собираются запрягать. Единоличник — до свету выехал бы. Надеяться было не на кого. Им еще не ясно колхозное, как сказать, движсние. Кулака-то они знали, а вот зажиточного колхозника, как объяснял товарищ Сталин, — они еще не видели... Не ве-ичт... Ощупыо идут. Осторожно. По-ихнему так выходит: больше сработаешь, больше государство возьмет.
— Надо Самсонова спросить об этом, — сказал я. Комардин вздохнул:
— Не скажет правду.
Немного погодя добавил:
— В Радованьи вчера я слышал кулацкие, как сказать. тенденции: Если бы, говорят, государство взаправду шло на зажиточного колхозника, — то не драло бы с мужика столько налогов» Видите, куда идет? Откуда ветер, каж сказать, имеет направление?
— Ну, а вы что-нибудь предприняли против агитации? – спросил я.
— Я хотел вам сказать... Посоветоваться...
— Надо действовать, а не дожидаться советов в этих
Вошли две женщины: молодая и постарше. Мать с дочерью. Мать говорит:
— Вот привела свою дочь... Бросил муж в Кимрах. Нельзя ли похлопотать об алиментах?..
— Обратитесь в народный суд.
Она продолжала:
- Всего-то месяца два подержал се и бросил. Воспользовался невинностью.
Видно было, что женщина мнется, не договарива-ет.
Дочь опустила голову водит пальцем, как ученица за пар-той.
— У меня еще есть просьба.
— Какая?
— Нас не принимают в Голубинскяй колхоз. Я вышла из Молоствовского колхоза и перехала в Голубино. -Там раскулаченный Талызин был. Его выслали. Я у сельсовета купила его дом... Голубинских зло взяло: почему я осмелилась? Говорят: Талызин скоро вернется, отберет у тебя дом». Пугают кажный день...
Я читал приговор суда о высылке Талызина и конфискации имущества.
Женшина подала мне бумажку.
Тов. Завалишии. Разбери. Можно по этой христерисгаке принять? _Голубинский колхоз ее не прннимает. И я думаю правильно.
И. Клюкин.
На обороте была выписка из протокола номер пятнадцать общего
собрания Голубинского колхоза Фетенинского сельсовета
от тринадцатого апреля
Слушали: о пересмотре
заявления гражданки Хлестовой А. И о приеме в
колхоз.
. .,
Постановили: от приема
гражданки Хлестовой воздержатье
ввиду того, что сын ее Хлестов Мих. Вас. был замечея
в намереиви кражи в колхозной конюшне и с товарищем,
каковых обнаружил в конюшне ветфельдшер в 1 час ночи, а также гражданка Хлестова, имея троих трудоспособных, в 1932 году заработав
в Молоствовскох колхозе 80 трудодней, и в 1932 году
сама Хлестова обывала принуд. работы за шинкарство, а Хлестов Мих.
Вас. до сего врамя избегае: принудработы, делая побеги, каковой был осужден в 1932 году
за присвоение колхозного имущества.
Выписка верна: . .
Предколхоза И г г а т ь е
в, Секретарь Б а х в а л о в
Все стало ясно. Голубинские колхозники отказали в приеме Хлестовой не из-за талызинсксто дома. Я спросил женщину:
— Сколько ты заплатила за дом?
— Полторы тысячи,
— Где ты их заработала?
— Честным трудом. — Шинок не держала?
— Держала..
— Принудиловку отбывала?
— Отбывала...
— Так что ж ты об этом молчишь?
— А чего я плохого сделала? Я зарабатывала честно.
— Ну, если ты считаешь шинок честным заработком, я тебе не помощник. Колхозники правильно поступают.
Женщины ушли.
— Вот узел жизни,— сказал Комардин, закуршая.— Легко жить, когда человек, как сказатъ, отмахивается от действительной жизни. А как врежешься — кругом идет борьба... Густое идет строительство у нас.
После договоров на соревнование обе бригады выпли к конюшням раньше вчерашнего. Василь Степаныч икл со старухой, размахивая руками. На пальцах у него вместо варежек болтались какие-то грязные тряпки, похожие на паклю, которой машинисты обтирают паровозныё части. Старуха шла степенно, покачивая головой, точно с кем-то здоровалась:
Шагов ежился возле конюшни: кого-то ждал. Появилась Марья Новикова, Шагов двинулся решительно к ней...-
— Нам надо с тобой подсчет подвести1! — сказал он издали.
— Какой опять подсчет?
— По моим расчетам ты на меня вчера наклепала. Не я украл у вас две гогульки, а вы у нас излишек отхватили...
Марья развела руками:
— Т ы с утра опять скандалить?
— И буду скандалить,—-злобно сказал Шагов.—В прошлый раз мы с тобой сверяли?.. Сколько было у меня?! Подошла ко мне Лидия Волкова и заговорила украдкой Она его опутает. Видите, как доказывает.
Я спросил:
— Почему же вы вчера не сняли его?
— Некого поставить на его место.
— Заданье на сегодня давал он вам?
— Нет, не давал.
Я подошел к Шагову. Марья обратилась ко мне:
— Опять у него выходит: мы гогульки воровали, а не он... Ну, что за напасть?!
— Ты меня не возбуждай, Марья. Я слово дал не материться,— сказал Шагов, сдсрживая себя. Я вмешался:
— Зайдите ко мне в обеденный перерыв, высчитаем. Я сейчас на работу.
Василь Степаныч выглядел сегодня бодро. Ласковее говорил со мной:
— Ежели погибнет урожай, заставим саветску власть кормить нас зиму...
— Сколько твоя Сонька получает в день овса? — спро-сил я.
— Четыре килы... Сонька у меня не голодная. Н-но, Сонька!—вскрикнул Василь Степаныч, чмокнул на лошаденку и зашагал.
волочился божом. ,
Сельсовет. .
Вошел учитель Смирнов со школярами. Их было человек десять.
— Привел свою типографию, — сказал он. Проверили материал для газеты. Разостлали на большом , столе «ильичовку» (бланк стенной газеты).
— Ребята— сказал учитель, — сейчас приступаем к делу. Каждому будет дана статейка, — вы ее должны переписать печатными буквами. Клавдия Иванова пишет лучше вссх. Ей дадим передовую. Барышеву о тракторах, Журавлеву — хронику о соцсоревновании. Понятно?
— Понятно ! — ответили дети.
— Переписывать нужно без ошибок, чище. О непонятных словах спросите. Начинаем!
Черноглазая Иванова взяла ручку, обмакнула перо в чернила и, навалившись на широкий стол, начала выводить печатными буквами заголовок: «О премиях колхозам». Но от плохой бумаги и от жидких чернил буквы у не е расплывались. Потом капнула клякса. Девочка растерянно посмотрела на неразборчивые слова, на кляксу, потом на учителя:
— Не выходит? — спросил он. — Расплывается...
Устроили производственное совешание. Решили слабее нажимать пером, буквы ставить реже.
Забавнее всех работал Журавлев, мальчик лет десяти, с веснушками на розовых щеках и давно не стриженными жесткими волосами. Он так старательно «печатал» буквы, что лег прямо на газету, касаясь левым ухом бумаги, украдкой выпуская розовый кончик языка.
— Ну, как у тебя дела?—спросил я его,
— Кончил.
Было чётко написано:
А н д р е й ц ев ц ы 22 а п р е л я в ы з в а л и Я н и н с к и й к о л х о з н а с о ц с о р е в н о в а н и е. ,
Секретарь Егорыч подал мне свою заметку:
— Пес ее знает, пойдет такая заметка или нет? — спросил он,
Заметка была о том, что комсомольцы вечерами гуляют с девками и никакой культурной работы в колхозе не ведут.
— Заметка пойдет, — сказал я,— но ты пришли ко мне Власова. Я с ним поговорю. На дежурство у телефона назначь.
В обеденный перерыв пришел ко мне Шагов.
— Я раскаялся вчера из-за того,—начал он, — чтоб не скандалить... Пусть лучше, думаю, берут мое.
Я рассмеялся и сказал:
— Ты работай так, чтоб даже враги сказали: «Вот это — да!» А ты опять сегодня не дал заданья бригаде?..
— Дал!
— Что сегодня должна делать Лидия Волкова?
— Пахать под овес
— Врешь, товарищ Шагов. Волкова сегодня пашет под-горох...
— Правильно, под горох,— согласился он. И смутился.
— Другой раз не ври, товарищ,— сказал я.
Вошла Марья Новикова.
— Ты уж здесь сидишь, ненаглядный? — сказала она Шагову. — А я тебя везде ищу. ЧаЬ все жалуешься на меня
— Чё мне жаловаться?—потупился Шагов.
— Ты уж очень любишь лазить по начальству...
Я спросил Марью:
— А ты почему недолюбливаешь его?
Марья удивилась: .
— Щекотливо спрашиваете,—рассмеялась она.— Я люблю мужика сильного на работе. Чтоб хозяин был. А Шагов ни богу свеча, ни чорту кочерга... Ну, ладно, бросим скандалить. Давай, выкладывай. Что у тебя? —спросила она Шагова.
Бригадиры разложили на столе записочки, стали выстатывать.
__ Под овес у меня вспахано чстыре га и тридцать сотыих! — сказала Марья. (Она сотки выговаривала «сотыих».)
— А у меня три га и восемьдесят сотых с гогульками...
— Ты опять гогульки эти?— засмеялась Марья, взглянув на меня.
— А как же? — удивился Шагов, — Три га, восемьдесят соток и две гогулькя... Отстали от вас на пустяк!
— Всего под картошкой вспахано два гагштьдесят один сотыих,—сказала твердо Марья. — Из них наша бригада сделала один га воссмьдссят пять сотыих. Откуда же у вас получается семьдесят шесть сотьих! Подумай, голова!
Шагов подумал и сказал:
— По моим данным... Семьдесят шесть.
— А по моим только шестьдесят шесть...
Я взял сводки и сосчитал количество сработанного в отдельности каждым колхозником по картофелю. Всего получалось шестьдссят шссть сотых. А у Шагова записано семьдесят шесть.
— На десять сотых записал ты больше, чсм сработано,—сказал я Шагову. -
Он тоскливо вздохнул и отвернулся.
— Ну, чем я виноват? — развёл он руками,— Ошибаюсь да и только!.. Не могу ухватить!.. Хочу, чтоб все было правильно, а получается — неправильно!
— Вот то-то и есть,— проговорила Марья примирительно. — Ты не болтай, что зря раскаялся на собрании..
Вечер. Семилинейная лампешка висят под потолком, как сосулька. Чуть больше лампадки, она одолевает темноту. Тускло освещены лица сидящих. Егоровна получила из кооператива, по моей записке, три литра керосина. Для такой коптилки хватит на три месяца. Егоровна в хорошем настроении, рассказывает, как у ней сегодня принимали на заготпункте масло:
— Мое масло желтое. Хорошее. Положили прямо в бидон. Раньше не было, теперь стали на куски разрезать... Смотрют...
— Зачем?—спрашиваю я.
— Мошенство! В масло стали класть кирпичи, аля что там потяжельше. Одну женщину поймали... Теперь проверяют.
— На все народ идет!—вздыхает Леонтяй Алексеич. Он сидит рядом с Шаговым на лавке. Прислонился спиной к стене.— Хоть ты ему доказывай, хоть нет!—продолжает он.— Ты ему говоришь: «Власть твоя». А он сует ей камень вместо масла! Забывчивый народ. Другие прямо врсдят. Когда пришла февральска революция, я взял у жены красный платок, гвоздочками прибил на палку и пошел с двумя ребятами в Янино, проздравить с революцией, Я еще в Кронштадте видел, как бывало, там ходил рабочий класс под красным флагом. Ну, а здесь я поднял сам. И что вы думаете? Свои же столкнули прямо в канаву. Мужики...
— За Головачевых держались, за Фруктовых,— сказал Шагов, скрючившись на лавке.
— По дурости! — возразил старик. — Чего за них держаться? Они шкуру драли.
— Помещики?—спросил я.
— Ну да: Головачев и Фруктов,— ответил Леонтий Алексеич.— Самые ненаглядные были... Земля была потомственная — ихняя. Теперь мы спорим о посевной,— земля вся наща стала. А тогда ведь негде было сеять. Кустарями были. Арендует общество, бывало, у помещика с гулькин нос — все. А цены были ой-ой! Два раза я лично ходил с делегацией к Фруктову. Встречат он, как изуит... С приветствием... А в глазах подлая ненавистная злоба. Зачем пожаловали?» Мы поскидали шапчонки, кланяемся: «До вашей милости...»— «В чем нужна моя милость?»—-«Не продадите ли земельку?.. В аренде непосильно тяжело..."Наотрез отказал. Умаливали, упрашивали. Он снял соломенную шляпу и показывает: «Вот, мужички1, шляпа. Она моя!.. Кому хочу, тому отдам... Не захочу-—не отдам... Так и земля. Она моя!.. Я не хочу вам продавать ее. И не продам...» Но потом перевернулось всё, — ожил Леонтий Алексеич.— Ох, как я доволен был, когда власть советская застала Фруктова жывым! Головачев подох. Успел немес?о!*;; раньше революции. А этот, сукин сын, дождался. Ой, как мужики надрывались! Такого ликованья не было в нашей жизни. У живого помещика из-под носу таскать инвентарь—великое дело! Потешились мы. Кажный бсрёт, что захочет, что облюбовал, насколько силы хватит... Видели у председателя зеркало во всю стену? Взятое. Изразец на голландке — тоже...
— В революцию я дом поставил,—подтверждает Шагов, — девять на шашнадцать. Лесу сколько хошь. Вольный — казенный... Никто не препятствует...
— Да, строительство было сильное,— говорит Леонтин Ллексеич,—все почувствоваля народное право... Догола раздели кобеля Фруктова, с сумой пустили... Христа-ради собирал куски.
— Здесь же, у вас?
— А то где же? Мы и подавали... Придет, бывало, под окно: «Подайте, христа-ради!» Подаем охотно: «На, жри!» А то убежит куда-нибудь, либо подохнет. А нам лестно, что он кланяется перед мужиком. Пойдет на кладбище, к церкви. Сядет на могилу Головачева и ревет: Молодец ты, Федя, не дожил... А я застал... Все сбылось чего боялись мы. Раздели. Живу кусками... Скоро к тебе приду». Великое было время! Переменялись люди местами... Прежние хозяева завидовали погребенным. А теперь что?! Нехватки наши от широты... Караулить надо. Я служил антилеристом,— знаю... Ежели не будет пушки—все отымут... Ежели не сделаешь аэроплана,— Налетят...
— Правильно,— говорю я.
— Как же не правильно, Лександр Иваныч!—возбуждснно говорит старик. — Всю царскую Россию удержи-ка в горсте. От Кронштадта до Владивостока,— все наше!
— Бог не допустит, ничего не будет! — вставила Егоровна.
Леонтий Алсксеич смерил взглядом старуху и четко выругался крепкими словами. Старуха не вздрогнула, не обиделась.
— Где твой бог? Где твои попы казали бога? Кто его видал? Дажс в печке, бывало, поп кропит, святой водой! Для чего? В поле озимь кропят... Ну хоть, бы куст зеленый вырос после его святой воды, —никогда! А как он, поп-то ваш, хотел меня в полицию сдать?
— Не скандаль, не придирался бы,— сказала Ёгоровна. Леонтий Алексеич встал с лавки:
— Я не скандалил... Я только объявил мужикам: «Земля вертится»... А поп вцепился... Какое ему дёло?
— А как это случилось? — спросил я.
— На сходе я мужикам доказывал: Земля вертится! Никто не верит, возражают, начинают наиарать, грозят. Я от досады встал на лавку, спрашиваю: «Не верите?» — «Нет!» — Ежели наша земля не вертится—пущай мои собственные три дееятины вертются! И ушел со сходки. Донесли попу, а тот меня вызывает и грозит сдать в полицию. Разве это его дело?
Лёонтий Алексеич прошелся по избе и сел на пол, утершись спиной в перегородку,
— А почему ты с вилами ложился в постель?—-спросил я его.
Егоровна растерялась, а старик быстро ответил:
— От предательства, Лександр Иваныч! Это случилось второй раз, по пьяной лавочке. Сидим с приятелем в трактире. Выпиваем. Я ему так, шепотком, говорю про божью матерь: «Не божья матерь, говорю, а шлюха». Он как вскочит: «Завтра же пойду к уряднику с заявкой!» Я его уламывать, упрашивать — никак! Не стал пить со мной, ушел. Я напугался. Хмель рукой сняло. Прихожу домой,— меня исподымя бьет... А я очень нервный, Лександр Иваныч, по характеру, тревожный... Думаю: «Вот, вот придет урядник, заберет». Потом вдруг на меня нашла решимость. Все одно пропадать. Взял вилы и лег в постель с вилами... Как войдет, мол, брать меня, успею уложить либо урядника, либо предателя.
Леонтий Алексенч замолчал, а я удивленно смотрел на Егоровну. Она мне рассказывала совсем другое.
- Чем же кончилось дело?—спросил я старика..
-Ночи три я так ложился, с вилами... Бабы разболтали, что я с ума сошел... Ревную, мол, жену к хахалю…
Потом спросил меня:—А объясни, Лександр Иваныч, отчего аэроплан летаст? Я думал, думал... И додумать никак нс в силах... Птица летит — крыльями машет. А этот ни в как)'Ю... Отчето? Какая в нем сила действует?
Я спросил старика:
— Видел ты пароходный винт?
— Видел... В Кронштадте,
— У винта лопасти поставлены вкось. Машина вертит лопасти, ски отталкивают воду, и пароход двигается вперсд, Если лопасти будут крутиться наоборот,— пароход будет пятиться, итти за винтом.
— Верно,— говорит старик.
— У аэроплана на носу пропеллер, тоже с лопастями. Машина вертит пропеллер, лопасти врезаются в воздух. -И : тянут за собой аэроплан. От этого он и летит.
Старик смотрел на меня с недоверием. Он неторопясь закурил и сказал нехотя:
— Это уж совсем чевой-то просто. Дите поймет... Легко очень...
— А ты не веришь? — спросил я.
— Что тут не верить? Эдак-то Дурак сделает аэроплан.
— Но от этого он летает.
Леонтий Алсксеич покачал головой, зажмурился.
— Ах, наука! Ах, наука! Из такой простоты великие дела получаются! Думаешь—уму недостижимо! А между прочим... В двух словах.-.. Врезается и тянет за собой... Семьдссят лет прожил и не знал. А тут в две минуты... Вот Ленин-то, говорят, все знал. Все науки наизусть. И на вот тебе: запустил винт, аэроплан-то полетел. Вот оно!.. Просто!.. По-моему, Лёнин давно разграфил нашу жизнь. На клеточки. И сказал: вот этих сюда, а этих туда... И потом Давай рассаиигвать. Фруктовых сюда, нас сюда, рабочих сюда... По-моему, и колхозы — дело его рук. Где-нибудь отметил...
— Правильно,—сказал я, — это дело его рук и партии.
два мь еше толковали о политике, технике. Я упомянул р.? пушку, которая стреляет на сто двадцать километров.
Старик схватил шапку, нахлобучил её и проговорил:
— Непосильно, Лександр Иваныч! Не надо! Это я не знаю, как сказать? Лекция драматическая или открытие земного шара? Нсвозможно интересно! Непосильно сразу в башку класть! Просто! Но башка трещит...
Старик уперся руками в пол, чтобы подняться, но не смог. Сел. Потом снова попытался встать на четвереньки, пополз, но ничего не выходило.
— Ах, мать твою в душу! Глядяте, рсбята, не могу подняться!—сказал он.— Лопасти отсидел. Встать не могу . Пропеллер остановился.
ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ ► ВЕРНУЬСЯ К ОГЛАВЛЕНИЮ▲